Увидев миссис Монтгомери, он удивился – на самом деле они все удивились. Вчера за ужином они сошлись на том, что она будет толстой и румяной, как миссис Буллевант, только, конечно, более величественной и не такой неуклюжей. Но теперь они видели перед собой поблекшую женщину, не толстую и не худую, с соломенными волосами, ярко-красными губами и розовыми пятнами на скулах. Она выглядела так, словно ее выварили в слишком большом количестве воды, а потом добавили приправы для вкуса. Она подала мягкую, вялую руку мистеру и миссис Стивенс, томно улыбнулась детям, села и позвонила в маленький колокольчик на подносе.

– Так жарко, – пробормотала она с тяжелым вздохом. – Нигде от солнца нет спасения, не правда ли? – Правда, – согласился мистер Стивенс, разглядывая сад, где не было ни клочка тени. Там росли чахлые деревца с бирками на тонких, высохших шеях. Казалось, их принесли в этот сад всего пять минут назад, а теперь они в панике зовут того, кто посадил их и ушел, умоляя его вернуться и забрать их с собой.

Вошла горничная с блестящим чайным сервизом, и, когда хозяйка начала разливать чай, Дик встал и предложил мистеру Монтгомери тарелку с ржаным хлебом и маслом. Мистер Стивенс с удовольствием отметил, что сыну не понадобилось никаких подсказок; Дик держался очень спокойно и скромно, дружелюбно улыбаясь мистеру Монтгомери. Мистер Стивенс заметил, что в маленьких глазках хозяина появилось странное выражение. Потом мистер Монтгомери потянулся за ломтиком хлеба с маслом, взял его и сложил – не съел, а просто сложил пополам, что вызвало у наблюдавшего за ними Эрни большой интерес. Маленький кусочек хлеба с маслом исчез как по волшебству, и Эрни уже готовился к тому, что мистер Монтгомери вытащит этот кусочек из уха. К его разочарованию, ничего такого не произошло.

Мистер Стивенс был доволен и уверен в себе, когда они вышли из автомобиля и двинулись за хозяином к дому, но теперь он начал беспокоиться. Не то чтобы члены семьи что-то сделали не так – напротив, они вели себя безупречно, и он радовался и гордился ими. Причина его тревоги и смятения заключалась в чем-то другом – было в этом чаепитии что-то странное, неожиданное и не до конца понятное. Возможно, неприятное впечатление производила сама комната: она была прохладной, однако в этой прохладе чувствовалась затхлость; она была новой, но при этом воздух, как ни удивительно, казался спертым – здесь пахло застарелым дымом сигар, лаком и духами. Чета Монтгомери тоже совершенно не оправдала ожиданий мистера Стивенса: его знакомство с мистером Монтгомери ограничивалось случайными встречами на работе, и он представлял себе простых и веселых людей. Он всегда думал, что в домашней обстановке значительный человек общителен и дружелюбен.

Не то чтобы он мог упрекнуть хозяев в недружелюбии. Голос мистера Монтгомери был вполне веселым, но в то же время гулким и громким, словно в горле у него стоял дешевый усилитель звука. Когда он смеялся, его маленькие глазки не улыбались и вокруг них не появлялось морщинок – только рот открывался и уголки губ поднимались вверх, но взгляд оставался неподвижным и пристальным.

Мистер Стивенс сидел на краешке кресла, его жена – напротив него, Эрни – на маленьком плетеном стуле рядом с ней. Дик и Мэри устроились рядом на роскошном диванчике, миссис Монтгомери опустилась в кресло у чайного столика, а сам хозяин стоял на коврике у камина.

Если бы только мистер Монтгомери сел! Тогда все могло бы пойти иначе.

В какой-то момент он наклонился к столу, взял тарелку с бисквитным тортом и торжественно поднес ее к Эрни:

– Это больше по твоей части, да, сынок? Он сказал это добродушным тоном, но Эрни терпеть не мог, когда его называли сынком; он сильно покраснел, улыбнулся, ответил: “Спасибо” – и взял большой кусок.

– Как поживает старина Уилкс? – спросил мистер Монтгомери.

Этот вопрос прозвучал так внезапно, что мистер Стивенс растерялся. Несколько секунд он недоуменно смотрел на своего собеседника, а потом улыбнулся, догадавшись, что мистер Монтгомери имеет в виду мистера Уилкинса, руководителя фирмы.

– У него было все хорошо, когда я уезжал, – сказал мистер Стивенс.

Хозяин шумно глотнул чаю.

– Не понимаю, как ваша фирма еще не развалилась – с таким-то начальником. Никогда не встречал настолько старомодных и отставших от жизни людей!

Слышать подобные слова было странно, а ответить на них – очень трудно, и мистер Стивенс только и сумел что улыбнуться. Ему нравился мистер Уилкинс – тот всегда был добр к нему. Когда Мэри, еще совсем малышка, серьезно заболела, мистер Уилкинс даже выходил из своего кабинета, чтобы поговорить с мистером Стивенсом: он спрашивал, знают ли они с женой хорошего врача, и предлагал ему пораньше уйти домой. Это был спокойный, учтивый пожилой джентльмен, и мистер Стивенс благоговел перед ним. Ему было неприятно слышать, как о мистере Уилкинсе высказываются в таком тоне.

– И сколько еще он собирается держаться за это место? – спросил мистер Монтгомери.

– Я не знаю. Конечно, сейчас он уже немолод…

– Вы, как я понимаю, довольно долго там работаете?

– Тридцать лет, – сказал мистер Стивенс с улыбкой.

– Так я и думал, что вы уже давным-давно сидите в этом своем углу.

В комнате воцарилась тишина, но потом ее нарушил нервный смешок мистера Стивенса, и Дик, сидевший напротив, почувствовал, как в нем поднимается холодная ярость. Он посмотрел на ухмыляющегося огромного толстяка, который стоял на коврике у камина, широко расставив ноги, потом на отца, застывшего на краю кресла с чашкой на коленях и умоляюще глядящего на мистера Монтгомери круглыми серыми глазами. Он видел, как тщательно отец расчесал редкие темно-русые волосы, видел складку на его фланелевых брюках, которые тот вчера вечером специально положил под матрас, видел дешевые серые носки и старые парусиновые туфли, которые тот тщательно начищал в саду сегодня утром. Отец сделал все, что мог, чтобы выглядеть достойно, и ярость Дика неожиданно превратилась в гордость – прежде он никогда не испытывал настолько сильных, почти неистовых чувств. Эта вспыхнувшая в нем гордость вдруг наполнила его благодарностью. За дешевой отцовской одеждой скрывался человек куда более достойный, чем толстый здоровяк в дорогом сером костюме и шелковой рубашке. Отец был простым клерком, который гордо и без жалоб сводил концы с концами на несколько фунтов в неделю, а доход этого человека исчислялся тысячами. Даже его второй дом на берегу моря был больше и в тысячу раз роскошнее их маленького домика на Корунна-роуд, и все здесь свидетельствовало о беспечной богатой жизни: толстые ковры, большие мягкие кресла, блестящие украшения, сверкающие драгоценности в наряде этой поблекшей женщины – но чего все это стоило? Глядя на загорелое лицо отца, Дик вспоминал море и песок, полет мяча и взрывы смеха; трости, удочки и трепещущих воздушных змеев; игры, от которых невозможно оторваться; книги, которые отец читал им вслух зимними вечерами. Он видел залоснившийся пиджак из синей саржи, но представлял крупицы морской соли на коже отца. Дик наблюдал, как тот нервно теребит галстук, видел его длинные чуткие пальцы и узкие тонкие ногти, а потом перевел глаза на хозяина дома, на его руку, держащую чашку с чаем, – толстую красную руку, бесформенную и вялую, большой палец которой – с маленьким, обкусанным, вросшим ногтем – напоминал воспалившийся палец ноги. Дик не променял бы отца даже на тысячу толстых Монтгомери, а то, что отец думал и делал, не стоило и миллиона банок со сливочными орешками. Мистер Монтгомери не хотел показаться грубым и не хотел унизить отца – просто он не знал, не чувствовал, не мог понять… Улыбаясь, Дик поднялся и взял чашку из покрытой красными пятнами руки толстяка.