В процессе перевода в больничное крыло он стал «возбужденным или агрессивным, а затем потерял сознание». Это описание было получено от врача в отделении неотложной помощи, куда пациент был доставлен впоследствии. Согласно записям полиции, при его поступлении в больницу Бринкстонской тюрьмы «было замечено, что он не дышит».

Итак, его бросили в кузов фургона и отвезли в отделение неотложной помощи. По пути была предпринята СЛР (сердечно-легочная реанимация), однако реанимационные мероприятия успехом не увенчались. Более того, врачи в отделении неотложной помощи записали: «пальцы окоченели».

Мне кажется, его могли удерживать в положении, которое мешало дыханию и ограничивало доступ кислорода: возможно, он лежал лицом вниз либо же кто-то надавил ему коленями на грудь. Вскрытие, однако, показало, что смерть наступила в результате тяжелой пневмонии.

Этого было достаточно, чтобы вычеркнуть его из категории подозрительных смертей. Он умер по естественным причинам – от пневмонии в сочетании с серповидно-клеточной анемией. Хотя я и считал – о чем и сообщил, – что смерти от пневмонии можно было бы избежать, если бы ему немедленно обеспечили надлежащее лечение, а также если бы он не был обездвижен смирительным ремнем лицом вниз, ну или в каком-то другом положении, которое еще больше затрудняло его дыхание.

У покойного не было определенного места жительства, а значит, он мог жить на улице и подхватить пневмонию до своего ареста либо же мог заболеть уже в заключении. Было проведено расследование, по результатам которого был вынесен вердикт: заключенный умер по естественным причинам, усугубленным, как мягко сказал коронер, отсутствием надлежащего ухода.

Это случилось менее 30 лет назад, однако в те дни большая часть общественности – пускай и не везде – считала, что преступники заслуживали подобного обращения и что полиция всегда, ну или как минимум чаще всего, права. Таким образом, даже при отсутствии естественных и смягчающих вину полицейских факторов наличия серповидно-клеточной анемии и пневмонии никто бы не стал возмущаться по поводу смерти этого заключенного. И как бы мне ни было грустно это признавать, в те времена подобное безразличие было особенно выраженным по отношению к черным заключенным.

Из-за безразличия общественности и безразличия полиции никто толком ничего не знал о том, как и когда обездвиживать заключенных без угрозы для их жизни и здоровья: этому попросту не учили, так как подобный навык не считался важным или полезным для повседневной работы полицейского или тюремщика. Они попросту прыгали на людей, как в регби, валили их на пол, боролись с ними, делали все, что потребуется, чтобы их утихомирить – то есть чтобы те не шевелились.

Считалось, что полицейские и тюремщики делают все правильно, и общество даже думать не хотело, что может быть иначе. Я же не имел права разделять подобное отношение. Мне довелось увидеть ряд людей, убитых в заключении или под стражей. Многие из мертвых были черными. Проблема была не только в серповидно-клеточной болезни, хотя именно она и обратила на ситуацию мое внимание. Я почувствовал, что должен что-то сделать. Но что? Я работал вместе с полицией, и хорошие отношения с ними были необходимы как на месте преступления, так и в ходе расследования. Многие полицейские мне нравились и вызывали у меня уважение. Мне было важно поддерживать с ними дружелюбные отношения, так что я не знал, как призвать их к ответственности за свое поведение. Но я понимал, что должен это сделать, а так как смерти во время усмирения случались с завидной частотой, то понял, что должен сосредоточиться на них. Я все еще не был уверен, как использовать свои знания, чтобы изменить ситуацию к лучшему. В конце концов, судмедэксперты изучают тела и выясняют причину смерти. Наши находки могут внести свой вклад в спасение будущих жизней или свершение правосудия. Спасение мира, однако, в мои обязанности не входило. Или все-таки входило?

Я не мог закрыть глаза на проблему смертей при усмирении, однако все равно продолжал заниматься и интересоваться поножовщиной. Иэн специализировался на пулях и бомбах, с которыми все было относительно просто. Преступник, желая кого-то убить, стрелял в него – вот и вся история. Ножевые ранения же подразумевали, что преступник и жертва были знакомы, даже близки, так что за ними зачастую скрывались запутанные мотивы. Ножевые ранения могут иметь некоторый театральный, драматический аспект, а не ограничиваться одним лишь желанием убить – особенно когда человек наносит их себе самостоятельно. Больше же всего меня интересовала моя собственная теория, согласно которой каждое ножевое ранение рассказывает историю. Я по-прежнему был уверен, что след от ножевого ранения на теле – а удары ножом жертвам зачастую наносили многократно – может стать для человека, разбирающегося в этих ранениях, своего рода фотографией самого убийства.

С каждой поножовщиной мне не терпелось выяснить по характеру ран как можно больше информации. Вскоре после самоубийства старика хлебным ножом мне досталась еще одна смерть от ножевых ранений. Это было совершенно рядовое убийство, однако оно показало мне, что все те мои эксперименты с жарки́м были не напрасны.

После того солнечного осеннего дня зима не заставила себя долго ждать, и вскоре начались первые морозы. Однажды утром меня вызвали по поводу найденного у канала на севере Лондона тела. Я прибыл в полдень и обнаружил молодого парня в джинсах и куртке, лежащего лицом вниз с отведенными за спину руками на заросшем травой пустыре. На улице было всего 2 °С, что не особо помогало с традиционными проблемами, связанными с определением времени смерти. Температура тела упала до 20 °С, и полицейский фотограф показал, что в момент обнаружения на теле был иней. Мышечное окоченение уже произошло, однако по-прежнему было неполным.

Основываясь на этой информации, я только и мог сказать полиции, что смерть произошла где-то между полуночью и шестью утра – на что полицейские, как всегда, отреагировали со сдержанным недовольством.

Трава у ног покойного была в крови, а рядом с телом лежал окровавленный кухонный нож. Перевернув тело, я обнаружил, что его рот, нос, руки и передняя часть груди залиты кровью.

Тело направили в морг на полное вскрытие, по результатам которого я смог подтвердить, что в результате единственного удара нож сначала прошел через одежду, а затем через хрящи трех соседних ребер. Хрящевая ткань отклонила нож. Совсем немного, однако этого, к сожалению, было достаточно, чтобы он угодил прямиком в аорту. Прорезав аорту, нож вошел в расположенную за ней трахею. След от ножа заканчивался в пищеводе. Глубина ранения, если считать от поверхности кожи, составила 12 см. Разрез получился горизонтальным с небольшим смещением в сторону.