Эдуард уселся за стол, вытянул шею, приблизив лицо к монитору, и впился глазами в текст.

– Так я и знал! – торжествующе воскликнул он. – Как чувствовал, что с этой фразой что-то не так. Посмотрите сами, что здесь написано.

Он пошевелил мышкой, подведя курсор к нужной строчке. Ничего, кроме невнятных каракулей, я разобрать не смог, но… Даже мне, человеку не искушенному, было видно, что от руки написано не то, что в распечатке. «Любви последней не получилось». Одно слово покороче, два более длинных и одна частица. В рукописи же я видел четыре слова разной длины и еще три совсем коротеньких, не то частиц, не то предлогов, не то местоимений. Разобрать этот коряво выполненный текст я вряд ли сумел бы.

– Но это же невозможно прочитать! – воскликнул я.

– Правильно, – кивнул Качурин. – И человек, который набивал в компьютер текст для переводчика, тоже не справился. Но он пытался. И сделал что сумел.

Я всмотрелся более внимательно. Первое слово в рукописной фразе начиналось с «Л», а через букву от нее сверху виднелся хвостик, свидетельствующий, вероятнее всего, о букве «б». Любовь? Любви? Может быть, тот, кто печатал, не так уж сильно ошибся?

– Не мучайтесь, Дик, я прочту, – уверенно произнес доктор. – Я же медик, я хорошо умею читать неразборчивые почерки своих коллег, опыт большой. Видите, сколько букв в первом слове?

Он аккуратно перемещал курсор последовательно от начала к концу слова и считал вслух:

– Один, два, три, четыре, пять, шесть… Согласны?

– Ну да.

– А в слове «любви», как в распечатке, их только пять.

– Откуда же лишняя буква?

– Она не лишняя, Дик. Она как раз на своем месте. Вот она, видите? Буква «о».

– Любови? – уточнил Назар голосом, полным сомнения. – Что это означает?

– Здесь написано: «Любови из «Последних» из меня не получилось». Владимир был весьма нетрезв, поэтому кавычками пренебрег. И что должна была подумать несчастная сотрудница, которой поручили перевести текст из рукописного вида в читабельный, когда она прочитала «Любови из последних из меня не получилось»?

– Вероятно, она решила, что либо автор рукописи тронулся умом, либо сама она устала и плохо соображает, – предположил я.

– Вероятно, – согласился Эдуард. – В любом случае она попыталась придать фразе хоть какой-то смысл. Для того чтобы расшифровать эти каракули полностью адекватно, нужно быть досконально знакомым с текстами Горького, а от сотрудников вашей американской фирмы вряд ли справедливо ожидать такого. Речь идет о разделе, касающемся пьесы «Старик», поэтому человеку постороннему никак невозможно догадаться, что слово «последних» обозначает название произведения. Мы совсем недавно работали с пьесой «Последние», поэтому могу с уверенностью утверждать, что речь идет о Любови, горбатой дочери Коломийцевых.

– Как же вы догадались? – восхитился я.

Назар рассмеялся своим дробным журчащим смехом.

– Ты бы видел эту картину, Дик! Мы с Наташей отсоревновались, Галия разбирает ошибки, а Эдик уткнулся в свой блокнотик, куда он очки записывает, и все бормочет, бормочет строчки из той песни, с которой мы начали сегодня: «Последнее – богу, последнее – это не в счет… Последнее – богу, последнее – это не в счет…» Марина стоит рядом, млеет, тает, а он ничего не замечает, бормочет, как ополоумевший.

Я испугался, что пассаж насчет Марины прозвучал грубовато и доктор может обидеться или смутиться, но Эдуард, казалось, пропустил эти слова мимо ушей. Во всяком случае, никакой эмоциональной реакции с его стороны я не заметил. То ли он толстокожий, то ли циничный, то ли просто не обидчивый.

– И вдруг как подскочит! – азартно продолжал Назар. – С подоконника спрыгнул, блокнотик в карман засунул и говорит: «Назар Захарович, вы выиграли, пойдемте скорее к Дику, мне нужно кое-что посмотреть». Марина как стояла, так и замерла с раскрытым ртом. Ты уж, Эдик, поосторожнее с девушками-то, нельзя так, они нежные, обижаются легко.

– Я ей ключ дал, – абсолютно спокойно ответил Качурин. – Она меня дома дождется. Не знаю, в курсе ли вы, но я приходил послушать, когда Виссарион Иннокентьевич и Ирина читали «Последних», я тоже присутствовал, так что с текстом ознакомлен.

– В курсе, а как же, – насмешливо протянул Назар. – Мы тут обо всем в курсе, сынок, мимо нас не проскочишь, хоть мы и богадельня.

Похоже, смутить Эдуарда или сбить с толку – задача не для каждого. Он продолжал говорить невозмутимо и ровно, словно зачитывал доклад.

– Так вот, в самом конце пьесы, когда умирает Яков Коломийцев, Любовь говорит: «Только так можно уйти из этого дома… Одна дорога…» А ее младший брат Петр подхватывает: «Другая – смерть души…» Вот о чем писал Владимир! Эти две реплики дают ответы на два вопроса сразу. Первый: почему фраза о последней любви оказалась рядом с перечислением персонажей, на которых Владимир считает себя похожим? Ответ: потому что Любовь Коломийцева тоже стремится вырваться, но видит для себя только одну дорогу – в смерть. Этим аргументом мы подпираем версию о попытке суицида. Второй вопрос: почему, анализируя пьесу «Последние», Владимир так много рассуждает о дорогах, которые мы выбираем? На первый взгляд, складывается впечатление, что он мыслями перескочил с Горького на О’Генри, но это не так. На обсуждении я не присутствовал и «Записок» в этой части не читал, но Назар Захарович, пока мы поднимались к вам на пятый этаж, рассказал мне об этом и о том, что вы считаете, будто уход в тематику «дорог» есть не что иное, как проявление сильного опьянения. Теперь мы можем с уверенностью утверждать, что, хотя Владимир был действительно сильно пьян, от пьесы он не отклонился. Любовь видит одну дорогу, ее брат Петр – другую, он говорит о смерти души, то есть либо об умышленном безразличии и цинизме, либо о пьянстве. И весь посыл мысли Владимира, как представляется, можно интерпретировать следующим образом: я пытался пойти по одной дороге, хотел умереть, покончить с собой, но не получилось, и у меня остается только другая дорога – пить и ни о чем не думать.

Я не мог не признать, что рассуждения доктора Качурина отличались изяществом и убедительностью. Что ж, еще один кусочек пазла встал на место.

– Господа, вы, по-моему, увлеклись и забыли обо мне, – с упреком сказал Назар. – Я, конечно, с наслаждением поучаствую в вашей дискуссии, но хотелось бы понимать, о чем мы тут рассуждаем.

Я вспомнил небрежно брошенные слова Качурина о ключе от квартиры, который он оставил Марине, и снова на ринг выступили двое: вредный старик, делающий вид, что ничего не знает и не понимает, и мужчина, проживший довольно бурную личную жизнь и искренне сочувствующий романтическим увлечениям других людей. Старик собрался настаивать, чтобы доктор остался и сам изложил Назару ход своих размышлений и озвучил выводы о неудачной попытке Володи Лагутина покончить с собой. Противник же старика готов был отпустить Эдуарда к нежной влюбленной девушке, которая ждет его в пустой квартире.