Реализм или ирреализм, как ни называй, все одно. Как бы реально и конкретно ни было организовано описание само по себе, мир описания, он возникает вне реальности, там свои законы. Он сам уже вторая реальность. Иная. А если и не вполне независимая, — так ведь создатель нового мира не Бог, а художник. Он демиург. Присвоить пытается функцию Творца. Но сам-то он здесь, в земной действительности. И потому мир его насыщен узнаваемыми чертами. Да и как же иначе, откуда ему брать материал, слово? Был бы он марсианином, жизнь в его романах напоминала бы Марс. Только напоминала бы. Потому что была бы она сама по себе, как и Марс.

* * *

Трудно представить, чтобы перед раскрытой могилой кто-то мог предаваться таким размышлениям. И вообще разного рода умствованиям. Трудно представить. Добрый человек не мог бы. Но литературный персонаж — вполне.

Поверьте, если бы то было в моей власти, я давно бы землю руками разрыл. Михалыча привлекать бы не стал. Будь это моя повесть, практика моей прозы, значительную часть седьмой главы, да и начало восьмой я бы просто вымарал. Но действие разворачивается в неподвластных сферах. А сам я — марионетка в руках уважаемого автора, хотя номенклатурно главное действующее лицо.

— Так что же там, что в могиле?..

Поверьте, я сгорал от волнения. Но автор… Он медлил почему-то. Оттягивал решение задачи. Я тут ни при чем. Он заставил меня произносить пространные монологи. По секрету скажу: убежден абсолютно, что суть его прозы, она вовсе не в загадках, не в поворотах сюжета, — она в рассуждениях, в монологах внутренних, которые так часты и некстати. И то, что некстати они, — тоже прием. А по мне, все это напускное, все болтовня.

Пока я бормотал на три страницы рассуждений, Михалыч углубился в яму. И вот — лопата глухо стукнула о крышку. Я вздрогнул, услышав деревянный стук.

Я не утерпел и кинулся помогать. Тем более, что старик выдохся. Проку от него было немного. Да и приподнять, вытащить гроб самостоятельно он все равно бы не смог. И теперь как бы автор ни пытался меня отвлечь, выманить из могилы, как бы ни заставлял еще что-нибудь заумное занудить, сколько бы он ни пробовал подцепить меня на очередную задохлую мыслишку, как на крючок, — ему это не удавалось. По-видимому, ничего путного не приходило на ум. Он был не в силах оттягивать конец. Пришла пора расплаты. Повествование подхватило его. Мало того, я бы не удивился, если бы он отбросил карандаш, вылез из-за письменного стола и спрыгнул прямо в темную яму — помогать.

Неспроста он книгу затеял. Видать, числилось что-то за ним, лежало на совести. Случилась прошлым летом темная история. Правда, до могилы дело не дошло (я надеюсь). Но разве одни лишь те могилы, что на кладбище? Давила сокрытая вина. И вот теперь, в практике прозы, я это дело за него расхлебывал. Да еще неповинного Михалыча подгонял.

Яму тем временем мы углубили довольно. Подкопались. В темноте, в узкой могиле оба натужно сопели, пытались вырвать гроб из земляного плена. Попробовали приподнять ломиком, чтобы просунуть веревки.

— Веревки я оставил под кустом, у осины, — сказал Михалыч. — Принеси.

Отряхивая землю, я выбрался из могилы, отпихнув сухие кости, вырытые вместе с песком (загремели негромко, но жутко), шагнул к дереву. Там лежала веревка.

Я сделал один шаг. И тогда яростно оскаленная пасть расцвела передо мной, и две мохнатые толстые лапы. Я принял упругий толчок в грудь, отчего перекатился через кучу рыхлой земли, упал на спину, и тотчас же был придавлен к траве лапами тренированного зверя. Пред горлом в дьявольской готовности, угрожая отточенными белыми клыками, застыла слюнявая пасть.

— Не вздумай сопротивляться! — раздался уверенный, предупреждающий голос. — Оружие есть?

— У-уберит-те собаку… — хрипел я.

— Подымайся… Руки за голову!

— С-собаку…

— Ко мне! Фу!.. Молодец, Нагдар.

— Вот, вот… Я говорил тебе, говорил! — трясся Михалыч. — Я тебя предупреждал!

Мы оба стояли у ямы в окружении четырех милиционеров: капитана, двух сержантов и рядового, сказавшего «фу». Он собаку трепал по загривку, хвалил. Капитан рассматривал документы.

— Не брал, гражданин начальник… Вы послушайте старика — врать не стану, какие мои годы. Не брал я денег, поверьте. Все деньги при ем… Сигаретами попользовался да бутылочкой винца… Более ничего.

— Замолчи, старик! — цыкнул хмурый сержант и рявкнул пес.

— Писатель он. Для сюжета ему понадобилось, для опыта…

— Та-ак! Писатели, значит!? — удовлетворенно переспросил капитан, убирая мои документы во внутренний карман кителя. — До какой жизни, а! Это ж надо дойти, чтобы могилы грабить… Красиво жить захотел, гонораров не хватает?

Ошарашенный, я молчал.

— Че молчишь!? — ткнул меня в спину второй сержант, деревенского вида парень с широким дебелым лицом. — Ступай вперед, — и осветил фонариком тропинку.

— Рóманы писать — тоже работа, — продолжал капитан. — То ли дело, барахло с покойника стянул, в комиссионку сдал, вот и доход. Эх, люди, до чего не додумаются!.. Бывает еще золотишко попадается, зубы там или что.

— Да пустой гроб! Пустой! — закричал, не выдержал я. — Никого в нем нет. Пустой!

— Топай, топай, — подгонял хмурый сержант. — Помалкивай.

Но я остановился. Я обернулся к капитану и даже повернул обратно, попытался повернуть. Потому что меня подхватили. Завернули руки. От боли я согнулся, застонал:

— Пустой он…

И все-таки вырвался. Отскочив в сторону, едва не столкнув Михалыча в яму. Прижался спиной к железной ограде чужой могилы, заорал на начальника. В голове же вертелось: вот, вот сейчас уведут меня… Пиши пропало! Мало, что срок навесят, — до истины, до сути я не докопаюсь… Фильм вернут за границу. А с судимостью за кордон не выпустят, как пить дать. Одним словом — кранты.

И я орал, вцепившись в прутья могильной ограды:

— Поверьте вы, нелюди: пустой гроб. Нет в нем никого!

— Как это, почему? — удивился капитан и фонариком брезгливо приподнял к свету мое лицо, когда мне по новой выкрутили руки.

Я продолжал извиваться в сержантских клещах.

— Очень просто! Пустой!.. Да иди ты… — оттолкнул я наседавших милиционеров.

Собака рычала, рвалась с поводка.

— Уберите пса, капитан. Не убегу: я отсюда вообще никуда не пойду, — выдохнул, успокоился я. — Вы откройте, посмотрите сами… Вскройте гроб, загляните туда.

Капитан смутился:

— Отпусти его, Клиндуков, — и опять повернулся ко мне. — Ты в своем уме, парень? Понимаешь, что говоришь? А ну, повтори!

Он осветил меня, мое лицо. Увидел, как дрожат губы. Я рукой заслонился. Стало стыдно. Я дрожал и повторял бесконечно:

— Пустой… Ничего там нет… Пустой.