Дальше, ровно в бреду, как во сне, я смотрел: милиционеры, засучив рукава рубах, в лучах карманных фонариков просунули под гроб веревки. Дружно ухнув, поднатужились, они вместе с Михалычем взяли гроб на себя, — медленно он пополз вверх. Вскоре на поверхности показалась его грубая крышка.

— Легкий гроб-то? — удивился хмурый сержант Клиндуков.

— Девка в ем, разве не понятно, — пояснил успокоенный делом Михалыч, он суетился перед властью, пытался черную часть работы взять на себя, поносил заказчика. — Трупоед сумасшедший, придурок! — пока капитан не приказал ему замолчать.

Молча сержант Клиндуков вставил топор в плотно подогнанную щель между крышкой и гробом. Крякнув, приналег. Крякнул гроб. Крышка поддалась, заскрипели ржавые гвозди. И с визгом оторвался один конец. Тогда в щель просунули лом, подцепили им крышку и сорвали.

Четверо миллиционеров, Михалыч, овчарка Надгар и я долго стояли над пустой домовиной. Мертвые цветы наполняли гроб.

Не в силах сдержаться, я присел в траву на подогнувшихся ногах и заплакал. Уронил фуражку капитан. Дурная улыбка передернула его остроскулое лицо.

— Как же, а? Фиктивное захоронение, а? Как понимать, что же вы замолчали, Клиндуков? Что?

— А вот мы его сейчас… Мы спросим, — сказал Клиндуков и не сердито, но достаточно строго взял за плечо. — Слышь, писатель. Выкладывай давай, слышь. Что за дела?

Я объяснял, всхлипывая, запинаясь, то и дело пугаясь: не поймут ведь, подробнее надо, обстоятельнее. И путался безнадежно, потому что боялся: а ну как не разберутся они и не поверят. А тогда, — я точно знал, — не отпустят. Я пытался доступно втолковать им суть нескладной истории, начиная с обрушенной стены родного дома и похода в кино, отступал, возвращался назад, еще дальше: к поездке на юг, в Туапсе, к сценарию, к пионерам-героям. Милиционеры хмуро переглядывались.

— Ладно, парень, — перебил, наконец, капитан. — Я тебе скажу, похоже, не врешь ты, — сразу чувствуется. Но, видать, здорово в голове у тебя перепуталось. Крепко ты сдвинутый, вот что. Лечить тебя надо. Подлечат, тогда вспомнишь, расскажешь по порядку… Преступление здесь, даже и не сомневаюсь.

— Нечистое дело, — поддержал Клиндуков, — иначе отчего бы он с ума спрыгнул?

— Как это: подлечат? — удивился я.

— Могилу оставим как есть, — повернулся к подчиненным капитан. — Оперативная группа пусть обследует место. А задержанного, — он кивнул в мою сторону, — отвезите… — и, помолчав, уточнил. — На экспертизу.

— На Пряжку? — обрадовался Клиндуков.

— В пятую психбольницу. Меня подхватили под руки.

— Нет, не надо, — подскочил я с травы. — Я не могу сегодня, я занят. Зачем в психушку?.. Дайте направление, я сам схожу завтра или лучше во вторник. Вторник редакционный день. Он у меня теперь пустой.

— А что же сегодня? — ухмыльнулся капитан.

— Последний день этот фильм на экране…

— Ну, не псих ли, — снисходительно промычал Клиндуков.

— Успокойся, писатель. Нельзя тебе в кино. Ты там будешь волноваться, — по-отечески положил на плечо капитан милицейскую руку. — Пойми, я тебя на таком деле застукал. Ты в толк возьми. Как же я тебя отпущу?

— Так ведь не было ничего! — взмолился я.

— Разберемся, — отрезал капитан.

Меня повели. Я не упирался, шел послушно. Но по дороге все что-то пытался втолковать. Убеждал, размахивал руками. И когда, жестикулируя, в порыве останавливался, меня подталкивал милый сержант Клиндуков фонариком в спину.

— Не могу, вы поймите, — доказывал я. — Гроб пустой. Подтвердились сомнения. Сжалились боги. Я не ошибся. Мне предначертано… Я не могу в отделение: сначала заедем в клуб «Хлеб-лепешки», на последний сеанс. Там она. Ждет. Это точно. Она такая. Несколько дней уже ждет… Который час, капитан? Девять?.. Отпустите в кино. Я вам слово даю, что вернусь. Сам приду на Литейный, или куда скажете… В десять последний сеанс. Потом делайте со мной, что угодно: сажайте хоть в сумасшедший дом, хоть в дом творчества.

Капитан оставался неумолим. Он выполнял долг. Милиционеры конвоировали меня к машине. В дверях конторы Виктор-заведующий тоскливо и виновато покачал головой. Желтый «газик» с синей лампой-мигалкой на крыше фыркнул у ворот, осветил фарами накатанную дорогу.

Прахом все пошло, подумал я. Все прахом.

И еще я подумал, что ни шагу не сделаю, не ступлю. Лягу в пыль. Не пойду никуда. Если надо, пусть несут, экспертизы устраивают, совершают надо мной, что угодно. Больше я никуда. Кончился. Все.

Только я подумал и остановился, выбирая в пыли место помягче, чтобы лечь, как увидел: из-за деревьев, из открытого прямо в небе освещенного окна, откинув портьеру, вниз, к кладбищенским воротам, ко мне спускается человек. По воздуху этак идет, сам всклокоченный, а на нем уютный халат, шлепанцы. Запахнул он халат, на меня не взглянул даже. К капитану подступил.

— Отпустите, — говорит, — он здесь ни при чем.

— Кто такой? — направил фонарь капитан и, рассмотрев, обнаружил несомненное сходство — оглянулся на меня, опять посмотрел на пришельца.

Было лицо его очень похоже на мое лицо, только обрюзгшее, мешки под глазами, волосы длинные, неопрятные — больное было лицо.

— Ни при чем он, начальник, — кивнув в мою сторону снисходительно, объяснил капитану автор. — Это все я… Больше никто.

— Садитесь в машину, в отделении разберемся, — сказал капитан, ничуть не удивившись. Повидал он за нелегкую свою милицейскую практику всякого, даже сошествие с неба не смутило его.

— Настоящий разговор, — улыбнулся автор и обнял капитана за плечи. — Таким людям приятно сдаваться.

Он повел капитана к машине.

И, о чудо! Пошел капитан. А за капитаном милиционеры. И даже пес завилял хвостом.

Но тут начальник опомнился. Вынырнул из-под дружеской руки. Тотчас сержанты локти автору завернули, затрещал халат, и кинули его головой вперед в раскрытые двери машины. Донесся оттуда придушенный вскрик. Заглушая этот вскрик, взревел мотор. Капитан оглянулся, как бы вспомнив о чем-то, может быть, обо мне. Но я не дожидался. Я бежал.

* * *

Это был бег через ночь. В тишине обступивших тропинку деревьев гулом отдавалось эхо шагов. Моих. Эхо гналось за мной. Мигнула синяя лампа милицейского газика далеко на шоссе. Я бежал сквозь пустырь, наискосок, к светлому острову дальних огней городского квартала. Задыхался. По пересеченной местности, по мосткам над черным ручьем, по доске через канаву, мимо свалки, заросшей чертополохом. Упал, обжигая ладони в крапиве. Обжег. А затем вдоль по улице за автобусом. Догнал. Шофер подождал. Отвез меня к метро.

В душном вагоне подземки я, как рыба, ловил воздух ртом. В полупустом вагоне перебегал с одного сиденья на другое, тянулся к упругой струе сквозняка вентиляции, чтобы вдохнуть. Волосы на макушке шевелила струя. До лица не доставала. Алкал воздуха рот.