По эскалатору я подымался бегом, как в давние времена, словно бы опаздывал в школу. По этому эскалатору лет семнадцать назад я вприпрыжку спешил на урок. Школа была в переулке, рядом с домом культуры, куда мы ходили на «Колдунью» всем классом. У входа вывешивали фотографии босоногой девушки с испуганным в улыбке лицом, в изящно нелепом платье. На переменах одноклассницы распускали волосы под Колдунью. В переулке когда-то был дом, — мы переехали в новый район, но я посещал старую школу, ездил сюда на метро, и старый дом по-прежнему считался нашим. Я хотел описать его во второй главе, А лик случайно привез меня на машине, но рухнула родная стена — нечего описывать. Не оста лось во мне дома.

По бульвару я бежал от Владимирской площади в сторону Разъезжей. Трудно дышал. Замедлил шаги. До начала оставалось четверть часа. Можно было не торопиться.

Я пошарил в карманах: денег ни гроша, не было документов. Вместе с паспортом милиционеры прихватили бумажник.

Как же быть? Без билета не впустят?

По инерции я продолжал идти по улице Правды, когда неожиданно от молодого тополя отделилась хрупка я длиннонога я тень. Шагнула поперек, преграждая дорогу.

— Двадцать копеек? — услышал я требовательный простуженный голос подростка, машинально сунул руку в карман, но тотчас же нащупал пустое дно и возмутился детской наглости.

Рядом выросли еще три фигуры. Поодаль стояли четверо.

— Двадцать копеек! — повторил тот же голос.

— Н-нет… — ответил я, соображая на ходу, как выпутаться: подростки, но восемь — многовато, да и спешил я.

Осторожно я попытался скользнуть боком, в сторону.

— Эй, Седой, посмотри. Да ведь это отец наш родной!

— Друг любезный, — обрадовался за спиной еще один мальчишеский голос. — Вот так встреча!

Я оглянулся. Все восемь были одеты в обезличивавшие их, как униформа, дешевые куртки из нейлона производства местной фабрики — такое обычно носили воспитанники ПТУ, подмастерья. Но мне показалось, где-то я их прыщавые физиономии видел. Примелькались. Очень знакомы, а не узнать. Не назвать. Не…

Тут, как иглой, я был приколот: я узнал коммунаров своих, что должны были лечь грудой трупиков из-за прекрасной идеи в подтверждение концепции худсовета.

Они потянулись ко мне молча. Я смотрел с бесстрашным спокойствием человека, у которого уже все отбито. Я был узнан. Их пальцы ухватили кожанку. Вырвали меня из нее. Восемью парами цепких мальчишеских рук я был притянут к ответу, к стволу тополя. В темноте торопились испуганно тени прохожих.

Никто не поможет, понял я. Только бы бритвами не…

— Сука, — сказал мне простуженный голос.

Я узнал, не желал он захлебываться, дельфины спасали его. Тут же вспомнил. Подумал: они уцелели лишь потому, что я не отдал сценарий на телевидение… Я отказался, не стал, не смог, не захотел их добить. Я оставил им жизнь, сохранил… Вот в чем дело. Тут ошибка!.. Теперь это все несерьезно. Мы друзья.

— Друзья! — сказал я. — Постойте, все не так… — но в тот же миг получил ботинком удар по ноге, по косточке. Согнулся. Потом было много ударов. Я упал на загаженный газон городского бульвара. Пахло собачьим дерьмом.

— Контра! — хрипели они. — Ты хуже корниловца. Кровь полилась изо рта.

— Я понял… Ведь я все понял… За что?

— Ах, за что?!

Они били с надсадой, со смаком, на заводке, в прекрасном порыве отмщения, творили свое двадцать пятое октября с восторженным матом на устах.

Думал я: как могли они, — была идиотская мысль сквозь удары, — какими словами?.. Я их иначе писал, я им матерных слов не давал… Неужели и революцию творили они с этими вот словами? И дошло: ну, конечно, с этими. Удар сапогом по затылку вправил мозги. С какими же еще, понял я. Потом реалисты вроде меня правильные словечки подобрали, чтобы пристойно звучало, а на самом-то деле…

Меня оставили, когда я уже не стонал.

Лежал на земле, руками скреб землю газона. Отмщенные персонажи разбежались. Прохожие обходили меня стороной.

Я оставлен был автором — забрали его. Покинут Мариной. Брошен даже своими гегемонами-героями — аз воздам воплотилось в них. Вполне я отведал справедливости вкус. Наконец я согласен был с автором: предрассудком он считал справедливость. Теперь мне все было ясно. И я лежал.

Но лежать на бульваре, на земле, перед взорами оживленной публики, гулявшей через душный августовский вечер мимо меня, было неловко и стыдно. Да и неудобно на грязном газоне. К тому же могли подобрать и отправить в милицию. Без документов я бы оттуда не спасся, второй раз задержания я бы не пережил. Кроме того, считаные минуты оставались до начала сеанса.

Я приподнялся. Я прополз два шага по бульвару. Потом приподнялся еще. Качаясь, подобрался к скамейке. Присел. Из уха сочилась кровь, стекала с губы, запеклась на рубашке. Правый глаз видел плохо. Болело под ребром, ныл живот. Пальцы рук были разбиты.

На другой стороне, я увидел, сочилась вода из крана для поливки улицы. Я подобрал затоптанную куртку, стряхнул пыль с брюк и с ботинок, умылся, вытер грязь мокрой рукой, вымыл руки. Пятерней расчесал мокрые волосы наугад, без зеркала. И пошел по улице Правды туда, где горела зелеными буквами реклама: «Кино».

Едва переставляя ноги, замирая от боли, от конвульсий внизу живота, я брел по аллее к ярким электрическим буквам, — призывно светили они над бульваром в фиолетовом небе.

Я был призван ими. По счету расплатился сполна и теперь, волоча ноги, шел на встречу, на свидание, зная: мне ничто не поможет и не помешает.

Позади, за спиной остался черный бульвар. За мной ничего не числилось: я был лишен документов, автора, авторских прав, материальных средств, возможности добывать средства на пропитание в нашем мире, — этого мира я был лишен.

В желтом, освещенном громоздкой люстрой, фойе старой киношки (все здесь было до боли знакомо, — ничего не переменилось) я вспомнил, как мы шли в зрительный зал, словно школьники, похрустывая вафельными стаканчиками с мороженым.

Сказал билетерше:

— Нет денег.

Она поглядела с сочувствием.

— Вы единственный зритель, больше нет никого. И пропустила.

Я прошел и услышал вослед:

— Вы последний.

Улыбнулся, смог. Растянул с усилием губы: получилась улыбка. Хорошо, что улыбку мою не увидел никто. Нетвердо и неуверенно ступая, я шагнул за портьеру и оказался в зрительном зале. Ряды кресел пусты — ни души.

На экране мелькали вспышки выстрелов. Английские парашютисты развлекались с ирландскими девочками под джаз. Утром разгоняли демонстрацию на узкой средневековой площади. Ольстер. Кинохроника. Подпрыгивая на волне, мчались спортивные катера… Кинохроника. Тот же журнал.