Сколько дней ты не видел Колдунью? — спросил я себя. — Соскучился?

Сам себе я кивнул.

Молодой человек с чемоданом вышел из дома, на набережной Сены его ожидало такси. Мелькнул силуэт Эйфелевой башни под музыку. Взревели авиамоторы, сверкнули четыре пропеллера. Самолет набирал высоту. Дальше титры — под крылом плыл пейзаж. И вот, молодой инженер перебрался через фьорд. Он сходил с парохода на берег. С ним кокетничала Николь Курсель. Все просто. Я ничего не забыл, ни одного эпизода. Мне было известно, что случится в следующем кадре, и потому казалось, сюжет разворачивался быстрее, словно бы киномеханик спешил. Я тоже спешил. Я уже был инженером. Четкости монтажа, режиссерской работы не замечал. Сосредоточился. Я уже видел, как он — я — входит в лес.

Я встал и оказался в проходе между креслами. Навстречу смеялись с экрана глаза и припухлые губы. Локоны падали на плечи. Из-за ветки глянуло любопытное лицо. И сразу повернулось, исчезло за деревьями.

Я шагнул.

Девушка убегала в заросли, в развевающемся платье, легко проскальзывая и нигде не зацепляясь, проходила сквозь чащу.

Я шагнул за ней — ветка хлестнула по лицу. Хрупкой тенью, привидением она уходила из рук. На бегу я кричал и хрипел, задыхался. Подошвы ботинок скользили по сочной траве. Я упал. Покатился по склону.

Приподнялся.

Она остановилась. Обернулась, смеясь.

И под ее взором я почувствовал вдруг, будто соединились все части во мне. И та, — скорбящая и тоскующая — растоптанная давно и утраченная часть, она тоже вернулась, нашлась. И еще было чувство: что возвратили меня в меня и поставили на место, на прежнее, забытое, единственное мое место. И снова я целый и прежний. И теперь никому не удастся ни расщепить, ни сломать меня. Никогда.

Я обернулся: за спиной колыхалась, дышала стена зарослей. Зеленые ветви забвения.

Марина оглядела меня, оценила истерзанный вид.

— Да, — сказала она. — Ты пришел.

Посвящается Терезе

— Paul! — закричала графиня из-за ширмы, — пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста не из нынешних.

— Как это, grand maman?

— То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

— Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?

— А разве есть русские романы?..

А. С. Пушкин, «Пиковая дама»

Шаг человека, естественное движение. Обыкновенный шаг состоит из десятков простых движений, мышечных сокращений, скольжений в суставах. В работе участвует весь аппарат нижних конечностей, частей которого столько, что если представить шаг собственной ноги в его анатомической сложности — как раз и споткнешься.

Близкие не считали инженера Лешакова нескладным человеком. Но водилась за ним привычка надевать майку наизнанку, удавалось ему частенько, натягивая брюки в утренней спешке, засунуть обе ноги в одну штанину, и еще: он без причины спотыкался. Отчего это происходило, трудно объяснить. Может быть, в детстве забыли совершить над ним символический обряд разрезания пут: когда ребенок начинает ходить, ножом рассекают невидимые нити между ножками. Возможно, виною была рассеянность или иная причина. Лешаков не знал. Только случалось с ним — он падал на ровном месте.

С кем не бывает? Кто этому значение придает? Ну, споткнулся, полетел. Досадно… И заторопился дальше, потирая ушибленное колено, прихрамывая. К вечеру и памяти нет, отчего колено ноет, откуда вдруг хромота. А Лешаков стал задумываться. И сразу досадные промахи превратились в события.

События требовали внимания, подробного изучения. Уже они начинали влиять на будущую жизнь Лешакова, подготавливали грядущее. Такое грядущее ничего доброго инженеру не сулило. Он понимал. И, конечно, еще чаще задумывался, пристальнее приглядывался и обнаруживал подлое изобилие промахов и досадных мелочей: не то сказал, неудачно ответил, не смог поставить себя как должно, не успел услужить, уронил повидло из пирожка на брюки, ступил в лужу, не к месту пошутил, не угадал желания в женском взгляде… С кем не бывает! Но Лешаков уже не мог не думать о каждом шаге.

* * *

Подал инженер в местком заявление на заграничную поездку. Путевка была в Польшу — восемнадцатидневное путешествие по польским городам. Других претендентов на эту путевку не оказалось. Лешаков прикинул возможности: в отделе ожидали премию за минувший квартал, и если сэкономить немного да чуть подзанять — нужная сумма складывалась. Очередной отпуск по времени совпадал. Обдумал он вроде бы все. И написал заявление.

Нет ничего хуже для русского человека, чем ждать и догонять. Но Лешаков ждал терпеливо. Старательно ждал. В том, как он ждал, было даже удовольствие свое: он представлял, вот сбудется желание, и он приедет в незнакомую страну. Волновался. Стал интересоваться Польшей. Журналы за последние годы посмотрел от «Przekroj» до «Ванды». Заглянул в энциклопедию, в школьный учебник истории и раздобыл русско-польский разговорник. Он купил кожаный чемодан, легкие туфли, полосатые рубашки, а затем и костюм модный приобрел в рассрочку, достал дымчатые очки и другие разные мелочи, не очень нужные, и в то же время необходимые, потому как невозможно ехать за кордон в старье, себя да Россию перед поляками позорить.

Долгие годы ходил Лешаков в костюме, купленном после распределения, пиджак уже и форму потерял. К старым вещам привык. Ходил себе и не задумывался, как выглядит. А теперь оказалось: выглядел он обтрепышем. Надевал клетчатые ковбойки — теперь такие не носят. Ботинки обшарпанные, вечно пыльные, да и что было чистить их, все равно виду никакого.

Все это обнаружил и узнал про себя Лешаков, дожидаясь решения месткома. Сомнений насчет ответа не возникало: взносы он платил в профсоюз исправно, собрания посещал, обязательства подписывал, голосовал со всеми. И Лешаков, томясь в счастливом ожидании, обновлял гардероб. Но вещи купленные не надевал, они в шкафу дожидались назначенного дня. А на службу инженер по-прежнему ходил в старом.

Однако ответа на его заявление не поступало. Инженер Лешаков считался молодым специалистом. Не то чтобы он был молод, за тридцать перевалило, но должность за ним числилась скромная. Правда, зарплату два раза прибавили, сначала десять рублей, а потом и пятнадцать. Но товарищи, однокашники, выбивались на ответственные посты, повыше, на самостоятельную работу. Творили. А Лешаков оставался исполнителем.

Незаметный я, думал он про себя и верил искренне.

Зайти и поговорить, напомнить о себе Лешаков не решался. И не оттого, что сомневался, или застенчивость мешала. Просто не был уверен, что достаточно времени прошло. Но однажды заметил, как председатель месткома при встрече смущается, прячет смущение в усы. В другой раз прошествовал он по коридору мимо Лешакова невозмутимо, гордо, головы не повернул, не поздоровался. Может, показалось? — удивился Лешаков, но папироску не докурил. На другой день он сам зашел в местком. Председателя не застал, оставил записочку. На записочку не обратили внимания. Лешаков выждал неделю, опять зашел и опять не застал. Оставил вторую записочку. Ответа не последовало. Лешаков начал волноваться.