было около семи лет, бабушка познакомилась с человеком, которого мы потом стали называть дедушкой. Они встречались совсем недолго, когда папа пошел в школу и после первого же школьного дня вернулся домой в полной растерянности. Всех детей в классе спросили, кто их отцы. А мой папа не знал. Он ничего не мог сказать. Вероятно, впервые он осознал, что происхождение ставит на нас штамп, хотим мы того или нет, а тот, кто не знает своего происхождения, всегда остается в какой-то степени заблудшим. Не зная, откуда ты, трудно понять, куда тебе идти. Путь из дома и путь домой идут по одному маршруту.

Вскоре после того самого первого школьного дня бабушка и дедушка обручились. Несколько недель спустя они поженились, быстро и просто; свидетелями у них были сестры бабушки.

С самого первого дня дедушка — тот, кого я впоследствии буду называть своим дедушкой, — обращался с моим папой как с собственным сыном, и, казалось, папа принял решение. Его происхождение оставалось загадкой, а ответ он выбирал сам. Первые семь лет жизни он прожил без отца, а теперь у него вдруг появился отец. Образ невидимого и пассивного отца его вообще не интересовал — наверное, потому он никогда и не рассказывал нам, как обстоят дела, чтобы мы не усомнились в его выборе. Наш дедушка был человеком добрым и честным и, в отличие от неизвестного, всегда был рядом. Однажды папа решил, что его происхождение — а с ним и наше — начинается от дедушки, с его хутора у реки. По сути, так оно и было. Даже сейчас, когда папа заболел и будущее стало туманным, он ни словом не упомянул об этом, а мы и не спрашивали.

После операции, проведя в больнице почти полгода, папа получил четырехлетнюю отсрочку. Четыре года медленного выздоровления — пока опухоли не вернулись вновь, с каждым разом все более брутально. Сначала — во второй раз: еще одна осень с операциями, осложнениями, болями и месяцами в больничной палате. Потом — в третий раз, когда сопротивление было настолько слабым, что утратило смысл.

Папе уже исполнилось шестьдесят. Однажды вечером мы с ним сидели и смотрели телевизор. Он полулежал в черном кресле с откидной спинкой, положив ноги на скамеечку перед собой. Тогда мы еще не понимали, что опухоли вернулись, ничего не знали о том, что опять таилось в его организме. По крайней мере, я этого в тот момент не понимал.

— Вода у домика поднялась? — спросил он.

— Нет, она спала, даже до мостков не доходит.

— Но мостки на месте? Их не снесло?

— Нет, все хорошо, мы их укрепили. Теперь пришлось бы приложить много усилий, чтобы их поколебать.

— Черт, вот будет неудача, если их снесет!

— Ну да, мы же с тобой уже не раз об этом говорили.

Он повернул голову и спросил меня:

— Ну а на рыбалку-то ты ходил?

И в этот момент я заметил, что глаза у него изменились. Белки пожелтели, приобретя серовато-желтый оттенок, словно лист старой бумаги, — желтизна плотным туманом окружала черные зрачки. Несколько мгновений я смотрел ему в лицо, и, должно быть, он что-то прочел в моем взгляде, потому что отвел глаза, снова повернувшись к телевизору, а я молча сидел рядом с ним неестественно прямо, глядя перед собой, не понимая до конца, что же произошло.

Мы еще о чем-то поговорили, но каждый раз, когда я смотрел на него, мне казалось, что он сознательно избегает встречаться со мной взглядом. Он отвернулся, словно что-то скрывал от меня, и мне вспомнился тот давний эпизод, когда я еще был маленьким и мы с ним сидели за кухонным столом. Дело было в разгар зимы, на дворе лежал снег и дул ветер, у папы на голове красовалась желтая шапка с синими коронами, а когда он снял ее, кожа на лбу оказалась такого же желтого цвета.

«У меня желтуха», — сказал он и засмеялся, а я не понял, что это шутка. Я спросил маму, что такое желтуха, и она ответила, что это болезнь печени и что она опасна для жизни; я испугался и смолк. Я боялся, что папа умрет, но не находил слов, чтобы объяснить свой страх. И когда он засмеялся и пояснил, что он просто пошутил и что это шапка полиняла, я все равно не решался ему поверить. Внезапно я понял, что если другие могут заболеть и даже умереть, то это может случиться и с моим папой. И даже со мной.

За окнами становилось все темнее, и папа перед телевизором становился все более вялым, но я заметил, как он борется с усталостью. Ему хотелось посидеть со мной еще. Не хотел признаваться, что на тело снова навалилась тяжесть, что все не так, как должно быть. Так что он продолжал сидеть со мной, слушать меня и разговаривать негромким и мягким голосом, и вдруг, буквально на середине фразы, закрыл глаза и заснул. Он сидел, откинувшись в кресле, неподвижно, с закрытыми глазами, и дышал тяжело и глубоко, словно внезапно ушел куда-то. А я сидел один на стуле рядом с ним, уставившись в экран телевизора, ждал, сам не понимая чего.

Через какое-то время — десять секунд, двадцать секунд — он снова открыл глаза, посмотрел на меня и попытался улыбнуться.

— Кажется, я отрубился, — сказал он.

Несколько недель спустя я навещал его в больнице, — до праздника середины лета оставалось всего два дня, и теперь тайное стало явным. Врач сказал, что опухоль вернулась, на этот раз она поселилась в печени, и, когда мы спросили, что можно сделать, молодой серьезный доктор лишь поднял руки и покачал головой.

Папа все понял куда лучше меня.

— На этот раз мне не выкарабкаться, — сказал он, и я хотел возразить, но не нашел слов. — Надеюсь, вы не станете продавать дачу, — сказал он, и я пообещал ему по крайней мере это.