Поначалу казалось, что эти меры дают результаты. В последующие годы европейский угорь, похоже, немного пришел в себя. Во всяком случае, приплывающих к нам стеклянных угрей стало немного больше, и те, кто переживает за судьбу угря, могли позволить себе смотреть в будущее с оптимизмом.

Но с 2012 года кривая снова пошла вниз — увеличение популяции приостановилось. Медленное ее восстановление оказалось временным исключением, а цели, поставленные в плане действий ЕЭС, пока далеко не достигнуты. В целом положение угря на сегодняшний день ничем не лучше, чем до 2007 года.

Похоже, мы попали в «утопический тупик», как писал эксперт по угрю Вильхельм Деккер из Шведского сельскохозяйственного университета, резюмируя ситуацию в 2016 году. Надежды, которыми мы некоторое время питались, строились на нереалистичных ожиданиях. Деккер считает, что на самом деле принятые до сих пор меры по спасению угря не только недостаточны — они рискуют стать ложными маневрами, отвлекающими внимание. Пока мы держимся за то, что, как нам кажется, знаем и что мы до сих пор считали правильным, положение угря не улучшится, а будет лишь постепенно ухудшаться.

А пока знатоки обсуждают проблему, время уходит.

Осенью 2017 года министры сельского хозяйства и рыболовства стран — членов ЕЭС решили ввести новые квоты на вылов рыбы, а комиссия Евросоюза вышла с неожиданно радикальным предложением запретить всякий лов угря в Балтийском море. Швеция — единственная страна, которая поначалу положительно отнеслась к тотальному запрету, — дала задний ход, обнаружив, что ее никто больше не поддержал. «Важно показать свою договороспособность, — подчеркнул шведский министр сельского хозяйства Свен-Эрик Бухт, который, как и многие другие, явно испытывает более теплые чувства к другим рыбам. Он счел, что если мы начнем биться за угря, то потеряем возможность защитить другие виды. — Никто тогда не сможет заступиться за лосося». Когда решение было принято, оно включало в себя лишь осторожное уменьшение квот на лосося, треску, сельдь и морскую камбалу, в то время как лов угря в целом мог продолжаться в том же объеме, что и раньше.

Только год спустя, в декабре 2018 года, Евросоюз принял решение о приостановке ловли угря во всем союзе, включая Средиземное море и атлантическое побережье. Однако приостановка охватывает всего три месяца в году и к тому же не включает в себя стеклянного угря.

Так что угорь продолжает вымирать, пока решения о том, что надлежит сделать, чтобы этому воспрепятствовать, откладываются на потом. Пока мы не узнаем больше. Или пока не возникнет ситуация, когда узнавать будет уже нечего.

Можно ли представить себе мир без угря? Можно ли мысленно убрать из него существо, которому не менее сорока миллионов лет, которое пережило ледниковый период и дрейф континентов, которое, когда человек нашел свое место на Земле, уже ждало нас много тысяч тысячелетий, с которым связано столько традиций, праздников, мифов и рассказов?

Так и хочется возразить: нет, мир наших представлений устроен не так. То, что существует, — то есть, а то, чего нет, всегда немного немыслимо. Представить себе мир без угря — это как представить себе мир без гор или морей, без воздуха или земли, без летучих мышей или ивовых деревьев.

Однако всякая жизнь изменчива, и все мы однажды изменимся, и когда-то кому-то трудно было представить себе мир без дронта или морской коровы. Как я когда-то не мог представить себе мир без бабушки или без папы.

Но теперь их тем не менее нет. А мир продолжает существовать.

В Саргассовом море

Не помню, когда мы в последний раз ходили ловить угря, но наши походы на рыбалку становились со временем все более редкими. Не потому, что угорь утратил свою загадочность, — скорее потому, что появилось много всего другого. Наш маленький замкнутый мирок у реки не мог конкурировать со всеми другими мирами, которые открывались моим глазам. Разумеется, такое развитие событий было вполне ожидаемым. Мы вырастаем, становимся другими, отрываемся от родителей, уходим из дома, меняемся, перестаем ловить угря. Во время всех этих символических метаморфоз, которые нам приходится пройти, что-то неизбежно теряется.

В подростковые годы я иногда ездил на реку с друзьями. Папа оставался дома. Мы брали с собой пиво и пневматический пистолет, а когда нам доводилось выловить угря, мы пытались убить его выстрелом в голову. Мы стреляли по очереди, промахивались и стреляли снова. Потом я приносил угрей домой и отдавал папе, который приходил в ярость, когда чуть не ломал себе зубы о пули. Мне кажется, он считал наше поведение возмутительным — по отношению к нему самому, но в первую очередь по отношению к угрю.

Иногда папа ездил на рыбалку один, но и это случалось все реже. Я окончил школу и пошел работать. Все выходные проводил вне дома. Мы отдалились друг от друга — не по причине конфликта или отчуждения, а просто потому, что все само по себе изменилось. То течение, которое когда-то принесло папу на совершенно новое место, теперь унесло меня прочь от него. Когда мне было двадцать, я уехал из дома и попал туда, где это течение прекращалось, — в университет.

Если угорь объединял нас, то в университете все было по-другому: здесь главенствовало как раз то, что не являлось для нас общим. Чужое место, очень непохожее на все то, к чему я привык. Место, где воспоминания были заключены в огромных зданиях, а люди рассуждали об абстрактных вещах на языке, которого я не понимал, где никто, казалось, не работал, а все были заняты самореализацией. Все это захватило меня, несмотря на некоторое внутреннее сопротивление. Переполненный новой обстановкой и новой культурой, я научился воспроизводить все экзотические социальные коды. Учебники я всегда носил с собой, словно это было мое удостоверение личности, а когда кто-нибудь спрашивал, откуда я, научился отвечать кратко и уклончиво. Наверное, я опасался, что запах асфальта выдаст во мне чужака в университетских коридорах.