Депутат Государственной думы Пуришкевич ушел в оборону, ссылаясь на потерю памяти и свое алкогольное состояние. А такие лица, как поручик Сухотин[355], дважды упоминающийся в деле, и доктор Лазоверт, вообще в ход следствия не были вовлечены.

Мысли Дмитрия Павловича о его участии в убийстве Распутина имеются в его переписке с отцом от 1917 года. Они относятся к тому периоду, когда этот подозреваемый, сопровождаемый доверенными лицами царя, отправлялся в Персию – в корпус Баратова, сражавшийся на Ближнем Востоке с турками. Общий тон переписки с отцом носит характер вынужденного объяснения, мучительного переживания разлуки с подростковыми интонациями, просьбой найти способ вернуть его в подмосковное Усово… Но есть и оценка…

«Она, наша Родина, не могла быть управляема ставленниками по безграмотным запискам этого конокрада, грязного и распутного мужика. Пора было очнуться от этого кошмара, пора было увидеть луч чистого солнца»[356].

Чуть позже князь, уже после Февральской революции, прямолинейно пишет отцу: «Наконец последним актом моего пребывания в Петрограде явилось (мое, это) сознательное и продуманное участие в убийстве Распутина – последняя попытка дать возможность Государю открыто переменить курс, не беря на себя ответственность за удаление этого человека»[357].

Но вот что примечательно: этот патриотизм и борьба за нравственность, которыми мотивировал свои действия Дмитрий Павлович в 1916–1917 годах, через одиннадцать лет сдулись, и он стал смотреть на случившееся все-таки иначе.

В парижской «Матэн» от 19 июля 1928 года он признавался: «Убийство было совершено нами в припадке патриотического безумия. Мы обязались никогда не рассказывать об этом событии. Юсупов поступил совершенно неправильно, опубликовав книгу. Я сделал все возможное, чтобы удержать его от этого намерения, но не имел успеха. Это обстоятельство прекратило нашу дружбу, вот уже пять лет мы не встречаемся»[358].

В других публикациях в эмигрантской прессе он ссылался на какую-то таинственную силу, толкнувшую его на преступление. Она будто бы мешала раньше и впоследствии поднять занавес над этим событием.

Оставим пока в стороне вопрос о таинственной силе.

Озадачимся другим: а были ли серьезные мотивы у заговорщиков, заставившие их пойти на такое тяжелое преступление, как убийство?

1.

В разнообразных исследованиях на тему убийства Распутина мотивы соучастников рисуются в исключительно научных терминах и с максимумом нейтральных эпитетов и эвфемизмов.

Приведем в качестве примера одно из таких объяснений.

Дуглас Смит, автор книги «Распутин: вера, власть и сумерки Романовых» (Rasputin: Faith, Power, and the Twilight of the Romanovs. New York. 2016). Из интервью радио «Свобода» от 7 декабря 2016 года:

«Думаю, что подлинной причиной убийства была неспособность российского общества осознать сложность и неоднозначность ситуации, сложившейся в ходе войны, понять причины поражений на фронте и трудностей в тылу. Как обычно, люди хотели получать простые ответы на сложные вопросы. Во всем винили предателей и шпионов. Вспыхнула разнузданная кампания шпиономании, захлестнувшая страну. Повсюду мерещились немецкие агенты, во всем винили предателей. Подозрений и обвинений не избежала даже царица, благо она была немецкого происхождения. Главой этих предателей и шпионов называли Распутина, который якобы находится в заговоре с царицей и дает предательские советы царю. Надо сказать, что Распутин действительно не был сторонником войны».

Но преступники в своих действиях, как правило, руководствуются не академическими мотивами, тем более, когда речь идет о жестоком убийстве, которое было заранее подготовлено и не является результатом внезапно ослепившего группу людей аффекта, вызванного чтением желтых газет или эмоциональными пересудами будуарных сплетников.

Мотив у преступников был, и он был им более чем очевиден.

Лето 1927 года. Казалось бы, дело Распутина уже одиннадцать лет как сдано в Архив Октябрьской революции. Уже давно не существует Российская империя, нет царского МВД и Минюста, расстреляны или бежали за границу те, кто когда-то имел отношение по службе к незаконченному уголовному делу. С чего бы после Гражданской войны, унесшей столько жертв, вспомнить о погибшем царском фаворите?

Но новая череда убийств и террористических актов заставляет вспомнить события загадочной декабрьской ночи в доме на Мойке и почему-то кажется, что тень Распутина встает из тьмы загробного мира и грозит своим гипнотическим жестом миру, так и не восстановившему элементарную справедливость.

7 июня 1927 года на вокзале в Варшаве эмигрант террорист Борис Коверда со словами: «Это за национальную Россию, а не за Интернационал!» стреляет в советского посла Петра Войкова. Дипломат сражен наповал. Жертва – один тех «проверенных товарищей», которые в 1918 году имели прямое отношение к гибели царской семьи в Екатеринбурге.

Но убит он не за это. Коверда признается польским властям: «Я действовал во имя России, не Советской России, а нашей Родины!» Коверда – сын активного члена организации Савинкова «Союз защиты Родины и Свободы» Софрона Коверды.

Уже через три дня после теракта в газете «Правда» печатается жесткое заявление: «Ввиду открытого перехода белогвардейцев и монархистов, действующих из-за границы по инструкциям и на деньги иностранной охранки, к террористической борьбе, Коллегия ОГПУ в заседании своем от 9 июня приговорила к расстрелу следующих 20 человек…»

Далее внушительный список жертв. Его открывал князь Долгорукий, член ЦК партии кадетов, обвинявшийся когда-то в нелегальном проникновении на территорию УССР. Сразу за ним Георгий Эльвенгрен. О покойном скупо сообщалось, что он бывший капитан царской армии и участвовал вместе с британским шпионом Рейли в организации покушения на советскую делегацию в Генуе. На территорию СССР он проник в 1926 году и тут же был схвачен оперативниками.

Этот русский швед родился в сентябре 1889 года в семье отставного полковника царской армии Эльфенгрена. Семья жила в Выборгской губернии, входившей тогда в Великое княжество Финляндское. При рождении он получил имя Георг – в честь Георгия Победоносца. Семья Эльфенгренов исповедовала лютеранство. Отец прочил своему чаду военную карьеру. И в отрочестве определил его в столичный Кадетский корпус имени Александра II. После него юноша окончил курс в Николаевском кавалерийском училище по первому разряду в звании рядового юнкера. Благодаря высокому росту он был зачислен в эскадрон лейб-гвардии Кирасирского Её Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны (синего) полка. Ему определили жалованье в 720 рублей в год, с добавочными и квартирными.