– Понятия не имею, – ответил я. – Видно, мы приближаемся к беневентийским предместьям. Помнишь вчерашнюю ночевку на постоялом дворе? Наш молодец не заплатил за ночлег ни монетки, а лишь показал свою эмблему.

– Немудрено, что хозяин был такой мрачный, – отозвался саксонец.

Постепенно тропа становилась все круче, а оливы сменились густым буковым лесом. Лошади пошли медленней: из-за крутизны склона им теперь приходилось искать копытами опору. Вот деревья закончились, и мы выехали на плоский гребень холма, где на скудноватом пастбище пас небольшую отару пастух. Оглядываясь на пройденный путь, я разглядел далеко внизу извилистую ленту дороги, с которой мы съехали. Беортрик держался в нескольких шагах впереди. Заслышав его сдавленно-смятенный стон, я поспешил его нагнать. Оказывается, он глазел вперед, туда, где тропа упиралась в площадку перед несколькими строениями, над которыми возвышалась колокольня.

– Да сколько ж можно, – пробурчал он, – опять монастырь!

Встретили нас не сказать чтобы радушно. Из своей сторожки навстречу вышел привратник, который, жестом велев нам остановиться, послал в монастырь подручного, вернувшегося в сопровождении двоих вооруженных людей, одетых в уже знакомые нам беневентийские ливреи. Здесь они взяли нас под свой надзор и обыскали на предмет скрытого оружия – скрамасакс с Беортрика предварительно сняли, отдав на хранение привратнику. После этого нас через двойные двери ввели в монастырь, где мы по протяженной лестнице поднялись на просторный передний двор. Было ясно, что этим людям дан приказ не показывать нас никому из монашеской братии: нас торопливо провели позади здания, где пахло пекарней, и через несколько шагов завели в первый же проход.

– Какое местечко под нас подготовили – загляденье! – язвительно сказал Беортрик, бросая свои седельные сумки на пол похожей на келью комнаты, куда нас завели. Слышно было, как на плотной низкой двери задвинулся засов. Мы оказались взаперти.

Я огляделся. В комнате находились два топчана, трехногий табурет и стол с чашкой и глиняным кувшином. Рядом с кувшином кто-то оставил каравай хлеба и полкруга сыра.

– Ну что, не голодать же, – сказал Беортрик, разламывая напополам каравай и сыр. Затем он смачно надкусил свой кусок: – М-м, неплохой! Овечий. Попробуй.

Свет и воздух проникали в помещение из единственного оконца под потолком. За занавесью, прикрывающей стенную нишу, слышалось тихое посвистывание. Я подошел и отдернул ткань. В алькове было предусмотрено отхожее место: дыра в полу, в которой и свистел ветер. Через дыру виднелся почти отвесный, в полсотни локтей, обрыв. Вернувшись в келью, я подставил табурет к окну и, взобравшись на него, выглянул наружу. Как я и предполагал, монастырь гнездился на краю крутого обрыва. Наша комната смотрела в пустоту, а далеко внизу, насколько хватало глаз, тянулись лесистые холмы и тенистые долы.

Я подошел к двери и прислушался – тишина. Тем не менее меня беспокоило, что наши разговоры здесь могут подслушиваться.

– Перестань, не суетись, – сонно-беспечным голосом сказал мне Беортрик. – За нами сюда придут и заберут, как только будут готовы.

– Когда, по-твоему?

Саксонец неторопливо пожал плечами и провел рукой по волосам – длинным и светлым, давно уже отросшим после аварского плена.

– Может, когда стемнеет, – предположил он.

После этого мой спутник растянулся на одном из топчанов, откинул голову на войлочный валик и закрыл глаза. Вскоре он уже спал. Я же по-прежнему беспокойно расхаживал из угла в угол.

Тишина угнетала. Внешняя стена нашего узилища была толщиной не менее четырех локтей, и то же самое можно было сказать и о внутренних перекрытиях. Они отгораживали всякий шум, так что слышны были только мои шаги по половицам, хрипловатое посапывание Беортрика во сне и слабый, полый посвист ветра в дыре отхожего места. Мертвящая пустота имела что-то общее с теми заброшенными склепами на выезде из Рима. С тягостным чувством мне подумалось еще об одном монастыре – том, что находился в предгорьях Альп. Там я имел несчастье впервые повстречать Альбина, распорядителя папского двора. Неужели мне вновь доведется с ним встретиться? Если да, то он, безусловно, меня узнает. А это конец и для меня, и для Беортрика. В живых нас не оставят.

По мере того как тянулись часы, мое волнение возрастало. Я чувствовал себя уязвимым и беспомощным, не ведая, где мы и отчего нас так и не доставили в Беневенто. Само собой, беневентинцы были не единственными, кто хотел бы видеть Беортрика, а догадаться, с кем они состоят в союзе, не было никакой возможности. Надо, определенно надо было подробней расспросить Павла об устройстве италийской политики. Неуверенность висела на мне тяжкими веригами, и я полностью утратил чувство времени. В монастыре нас упрятали так глубоко, что не было слышно даже отбивающего часы церковного колокола, возвещающего обедню и вечерню – либо монахам здесь не нужна была колокольня для отмеривания времени. Свет дня в оконце давно уже угас, когда послышался лязг отодвигаемого засова. Вошли двое вооруженных людей, оба в беневентийских ливреях. Третий мужчина стоял в коридоре с факелом. Это были уже не те, кто привел нас сюда. Нас вновь обыскали на предмет спрятанного оружия, после чего вывели из кельи на открытый воздух. Повели нас куда-то направо, снова за наружной стеной монастыря, чтобы никто не видел. Справа в звездном свете отдаленно темнела громоздкая, высокая крыша базилики. Коротким лестничным пролетом нас провели куда-то на верхний ярус, где открывался вход в небольшое строение, заполняющее пространство между базиликой и внешней стеной. Трепещущий язык огня от факела падал на мелкие узкие кирпичи вроде тех, что образовывали городские стены Рима. Похоже, здание, куда мы входили, было очень старым.

Сопровождающий с факелом постучал в закрытую дверь, и едва она открылась и мы ступили внутрь, как она за нами захлопнулась. Мы находились в подобии небольшой, попахивающей плесенью передней, которую кое-как освещали три или четыре факела в стенных скобах. Пол покрывала крупная желто-коричневая плитка – такая истертая, что по центру она была слегка вогнута. Вдоль стен располагались простые, темные от возраста скамьи, бледные прогалины штукатурки над которыми указывали места, где раньше, по всей видимости, висели полотна. Можно было с большой долей уверенности сказать, что это была прихожая перед изначальной монастырской часовней.

Беортрик проявлял чудеса самообладания. Не обращая никакого внимания на караул, он прошел к одной из скамей и непринужденно сел, скрестив на груди руки. Я последовал его примеру.

– Интересно, сколько нас тут продержат, – произнес я вполголоса – разумеется, на саксонском, за что тут же был одернут свирепым «Тихо!», брошенным одним из караульных (или другим каким словом: он говорил на местном диалекте). Я покорно сел на скамью, по возможности избегая встречаться глазами с ним и его товарищами.

Прождали мы примерно с полчаса. При этом время от времени до нашего слуха доносились обрывки какого-то, судя по повышенным тонам, спора с противоположной стороны двери в глубине строения. Наконец, дверь отворилась, и оттуда выглянул тот угрюмый слуга, который доставил нас сюда из Рима. Властным жестом он поманил нас внутрь. Стараясь держаться в паре шагов позади Беортрика, как второй по значимости, я вошел вслед за ним в просторную комнату с высоким сводчатым потолком. Комната утопала в глубокой тени, хотя по стенам угадывались очертания стрельчатых окон. На дальней стене впереди виднелась фреска с распятием, на которой некий бородач в монашеской рясе и с нимбом вокруг головы горбился на коленях у подножия креста. Во многих местах куски краски на фреске отшелушились, то, что осталось, выцвело, а кроме того, на изображении виднелись потеки воды, годами струившейся по нему сверху. У монаха было имя, прописанное внизу, но, как я ни напрягал глаза, попытка прочесть его не удалась: буквы потекли, причем некоторые из них смыло полностью. Мы, вне всякого сомнения, находились в часовне, ныне уже заброшенной, поскольку монахи построили себе большую базилику, которая как раз и примыкала к этому строению.