Последнее, что я почувствовал, – это содрогание пола под тяжелыми ногами…

Ласковые зеленые волны с обманчивой неторопливостью подкатывают к золотистой полоске песка. У самого берега они вдруг вспухают, вспениваются шипящими языками, будто стараются в последнем рывке преодолеть неширокую полосу пляжа и укрыться под сенью высоченных пальм.

Пляж безлюден. Это место не из тех, что специально предназначены для отдыха. Ни водных аттракционов, ни мини-баров, ни проката скутеров. Даже вездесущих серферов не видно. Даже рекламных щитов. Только несравненный, полыхающий в лучах садящегося за горизонт светила Изумрудный океан, узкая полоска песка и пальмы. Один из немногих «диких» уголков побережья.

Наше место.

– Я теперь буду прилетать сюда каждый вечер, – приподнявшись на локте и проводя тонким пальчиком по моей груди, шепнула она.

– Даже пока меня не будет?

Она кивнула.

– Зато ты, когда вернешься, точно будешь знать, где меня найти. Когда прилетишь – сразу отправляйся сюда. И мы опять будем смотреть на закат.

– Тебе он уже успеет надоесть за то время, что меня не будет.

– Дурачок, – шутливо щелкнув меня по носу, усмехнулась она и снова откинулась на спину. – Разве это может надоесть?

Я промолчал. Она была права. Это действительно не может надоесть. Закат над Изумрудным океаном. Зрелище, ради которого на Сорору слетаются миллионы туристов. У старого толстокожего наемника вроде меня не хватит слов не то чтобы описать его, но и просто чтобы выразить, что я чувствую, когда на моих глазах две стихии – огненная, полыхающая с силой миллиардов ядерных взрывов, и водная, отражающаяся всеми оттенками зеленого, – встречаются на самом краю неба и, кажется, сливаются воедино. Это одновременно и борьба, и страстный акт любви, и контраст, и гармония, и созидание, и разрушение, и начало, и конец. Как Инь и Янь… Как мы с Литой, наверное.

Я хотел было сказать ей об этом, но передумал. Она наверняка бы рассмеялась, как обычно, когда я вдруг выдавал что-нибудь подобное. Конечно, не зло, не обидно, и, как всегда, тут же извинилась бы, но… Видно, действительно все эти романтические бредни здорово не вяжутся с моим обликом…

Тысяча черепогрызов! Как же я соскучился, малыш…

Я проснулся. Не полностью, а будто просто приоткрылись веки – не те, что на глазах, а те, что отгораживают сознания от внешнего мира. И первым же сигналом, пришедшим извне, стала боль. Все тело превратилось в один большой сосуд, и боль переполняла его, едва не выплескиваясь через край в виде крика.

Можно несколько суток просидеть на стимуляторах. Дающих силы, отгоняющих боль, снимающих напряжение, обостряющих реакцию, не позволяющих трудностям сломить тебя, когда естественные ресурсы организма иссякнут. Но действие препаратов рано или поздно заканчивается. И за все в конце концов приходится платить…

Не знаю, сколько я провалялся без сознания. Такое ощущение, что не одни сутки. Во всяком случае, хватило на то, чтобы закончилось действие всех допингов, в том числе и тех, которыми пичкали меня еще на орбитальной станции. Ушибы, порезы, ожоги, царапины – все мои «трофеи» последних дней наконец-то получили возможность напомнить о себе, и оказалось, что на мне просто живого места нет. Натруженные мышцы, остывшие и за время отключки «забившиеся молоком», нещадно ныли, а первое же движение тоже отозвалось вспышкой острой, как стилет, боли. Тысяча черепогрызов! Похоже, я вряд ли смогу подняться. Беспомощен, как младенец.

Я приоткрыл глаз и некоторое время пялился в гладкий, как зеркало, потолок, в котором прямо над моей головой вмонтирован полупрозрачный светящийся пузырь. Голова тяжелая, как с похмелья, пересохшую глотку заволокло горьковатой слизью. Сердце тяжело ворочается в груди, кажется, уже из последних сил проталкивая кровь по жилам. Да уж, мало мне было трех лет на альдебаранской каторге, осталось только из-за чертовых стимуляторов до инфаркта докатиться!

Я снова смежил веки и какое-то время просто лежал, слушая гулкое биение собственной крови в висках. Кажется, даже снова заснул. Хотя в таком состоянии грань между сном, бодрствованием и бредом слишком тонка.

Как ни странно, боль постепенно отступала. В конце концов я даже набрался наглости и попробовал встать. Медленно, будто опасаясь, что сочащиеся болью мышцы могут порваться, приподнялся на локтях. Согнул ноги в коленях – одну, потом вторую. Перевалился на бок, потом на живот, поднялся на четвереньки. Силы, как ни странно, были, разве что эта боль… Ну от нее мы средство знаем. Надо просто хорошенько, до пота, размяться.

Я услышал рядом какой-то всхлип. Прищурившись, будто стремясь рассеять застлавшую глаз красную пелену, увидел скорчившуюся в углу девчонку. Диана.

– Бонжур, фриледи, – прохрипел я.

Выглядела она неважнецки – осунувшаяся, чумазая донельзя, с распухшими от слез глазами. Волосы окончательно утратили цвет, пропитавшись пылью и сбившись в длинные сосульки.

– Я… – выдохнула она. – Я думала, ты мертвый.

Я криво усмехнулся. Окинул взглядом крохотную квадратную комнату, единственным предметом интерьера в которой был пузырь-светильник на потолке. Вставать пока передумал. Отполз назад и, прислонившись спиной к стене, снова прикрыл глаза. Дышать было тяжело – каждый вдох отдавался покалыванием между ребрами, а легкие жгло как огнем. Проклятый газ…

Девчонка молчала, мне тоже было как-то не до разговоров, так что в нашей каморке надолго воцарилась тишина. Я снова погрузился в забытье. Проснувшись в очередной раз, почувствовал себя еще лучше. Взглянул на часы, каким-то чудом уцелевшие во всех передрягах.

Сначала не поверил глазам. Потом, убедившись, что устройство исправно, устало чертыхнулся. Еще пару дней назад меня бы охватило отчаяние, но сейчас не было сил даже на то, чтобы как следует разозлиться. Снова какая-то странная апатия. Единственное, чего хотелось, – так это чтобы вместо холодного гладкого пола появилась мягкая кровать. И провалиться бы в долгий, бесконечно долгий сон. И снова увидеть во сне Лигу…

Мы действительно давно здесь валяемся. Очень давно. Почти двое суток. Стало быть, все кончено. Все сроки вышли, и путь наверх нам заказан. Ты не справился, Грэг. Ты останешься здесь. Навсегда.

Снова никаких эмоций.

Валяться в конце концов надоело, тем более что конечности от лежания на твердом полу жутко затекли. Я, кряхтя и чертыхаясь, поднялся на ноги и понемногу, медленно и осторожно, начал разминаться, разгоняя застоявшуюся кровь, прогоняя прочь дурноту и опасные, черные мысли. Девчонка, не шевелясь, наблюдала за мной из своего угла.

Разминка не сразу, далеко не сразу, но помогла. Боль из мышц постепенно начала уходить, и весь организм будто начал выходить из спячки. Одновременно дали о себе знать пустой желудок и переполненный мочевой пузырь. Я огляделся и заметил в противоположном от Дианы углу небольшое отверстие в полу. Недолго думая, воспользовался им.