Моя мама научилась плавать, когда ей исполнилось сорок, за год до смерти. Мы с ней ходили на занятия в муниципальный бассейн рядом с парком, где вместе учились держаться на плаву стоя, дышать, плыть задом наперед, плавать брассом и нырять. Для меня плавать было так же естественно, как ходить или спать. В воде я чувствовала себя в своей стихии. Мама нервничала больше, виня в этом свой возраст.

«Нужно просто довериться воде, – говорила я ей. – Наши тела созданы, чтобы плавать, что бы ни говорили. Вода тебя поднимет и поддержит».

В последующие годы я не очень много плавала. Но просто поразительно, как быстро заново овладеваешь подобными навыками. Когда я сейчас рассекаю воду, то забываю, где нахожусь. Остаются лишь я и вода. И мама, только ее здесь нет. Я закрываю глаза и вижу ее на соседней дорожке.

Я выныриваю, чтобы глотнуть воздуха, и открываю глаза. Вот я снова в нашем школьном плавательном центре, окруженная глазеющими и смеющимися девчонками. Это на секунду коробит меня, но лишь на секунду. Очевидно, это работа, выпавшая на мою долю, – преподносить уроки доброты глазеющим и смеющимся девчонкам. Если бы мне лет в семь или восемь сказали, что я стану этим заниматься, я бы отбивалась от этого руками и ногами, неважно, как бы хорошо я себя ни чувствовала, и сказала бы: «Спасибо, но если вам все равно, то я, пожалуй, занялась бы чем-нибудь другим. Что у вас еще для меня есть?»

Я знаю, что вы думаете: если тебе это уж так не по душе и так тебя гнетет, просто похудей, и нелегкая работенка исчезнет сама собой. Но меня подобное устраивает. Может, я еще и похудею. Может, и нет. Но почему мой вес должен докучать другим? В том смысле, кому какое дело, пока я на кого-то не уселась?

Я нахожу лесенку и вылезаю из бассейна. Смахиваю волосы с лица и смотрю на живот. Надпись по-прежнему там.

Поднимаю полотенце и прохожу мимо всех в раздевалку, где вытираюсь и надеваю туфли, которые выбрала специально для этого дня. С одной стороны я украсила их строчкой из «Сепаратного мира» Джона Ноулза: «У каждого случается миг в истории, принадлежащий только ему».

Это мой миг.

Джек

Я пробираюсь сквозь толпу, делая вид, что говорю по телефону. Я задумываю обойти главный вестибюль, даже если придется подниматься наверх, потом кружить и снова спускаться, чтобы попасть на следующий урок. Самая ближняя ко мне лестница находится у так называемых Четырех углов, откуда из главного вестибюля выходят ответвления в четырех направлениях, и если хорошенько исхитриться, то можно быстро проскользнуть на второй этаж. В противном случае придется пересечь весь главный вестибюль и идти по лестнице в его конце. Я не хочу ни с кем сталкиваться.

Я слышу, как меня зовут, но сосредоточиваюсь на затылках передо мной. Вестибюль забит народом, и мы еле движемся. Кто-то вновь и вновь выкрикивает мое имя, а потом высокая темнокожая девушка с нарисованной у глаза родинкой хватает меня за руку и спрашивает:

– Ты что, меня не слышишь?

– Кэролайн?

– Я говорю, что там твоя подружка. Из-за нее мы все тут застряли.

Либби

Я стою в самом центре главного вестибюля. Кроме бикини на мне лишь туфли. Купальник и волосы у меня еще мокрые, и я слегка вздрагиваю, но говорю себе: «Это твой миг в истории. Он принадлежит тебе».

Пять. Четыре. Три…

Появляется задыхающаяся Айрис. Я спрашиваю:

– Принесла?

– Вот. – Она приподнимает стопку бумаги.

– Можешь уходить, если хочешь.

– Я останусь, – качает она головой.

Звенит звонок, и я подпрыгиваю на месте. Еще есть время. Я могу рвануться, как Флэш Гордон, и меня заметят лишь двое-трое.

Но я продолжаю стоять.

Когда распахиваются двери. Когда вся ученическая братия нашей школы заполняет вестибюль. Когда все таращатся на меня. Когда вверх взлетают телефоны. Когда – я в этом уверена – делаются четыреста фотографий. Когда у меня сжимается сердце. Когда голова у меня становится как ватная. Когда дыхание делается хриплым и неровным. Когда ладони покрываются липким потом.

Я стою там.

Джек

Я пытаюсь протиснуться вперед, но чем ближе к главному вестибюлю, тем медленнее двигаюсь и вскоре оказываюсь зажатым в толпе, еле ползущей вперед. Со всех сторон на меня напирают ребята и девчонки. Кэролайн где-то рядом, но я потерял ее из виду.

Либби

Мы с Айрис раздаем листы бумаги, каждому по одному, и они быстро расходятся. Мои одноклассники выхватывают их из рук и отходят в сторону, читая текст, пока остальные нацеливают на меня свои мобильники и делают фотки. Я стараюсь позировать как можно больше, потому что если попаду в Интернет, черт подери, то хочу показать себя в наилучшем свете.

Передо мной возникает Сет Пауэлл с гигантским ирокезом, а за его спиной маячит Джек Масселин. Сет спрашивает:

– Что за шум-то? Это что, продолжение инициативы «День духа»? – и смеется так, что его всего трясет.

Джек не смеется. Он интересуется:

– Ты что делаешь?

– Напоминаю людям некоторые прописные истины.

Вперед пробирается Мозес Хант со своей командой, и я даю им один листок на всех, хотя они, наверное, и читать-то не умеют. Обращаюсь к Мозесу:

– Надеюсь, ты кое-что узнаешь, хотя сильно в этом сомневаюсь.

Он тянется ко мне, словно желая обнять, но Джек осаживает его:

– Эй!

– Да пошел ты, Массзада. У тебя-то что за дела?

– У него те дела, что это его подружка, – встревает Сет и хохочет/трясется, словно бубен.

Я говорю Джеку:

– Все равно спасибо, но я в твоей защите не нуждаюсь.

А он отвечает:

– Тебе одеться надо бы.

Сидящая за столом директор Вассерман качает головой.

– Сама не знаю, что и думать, Либби. Помоги-ка мне в этом разобраться. – Она держит в руке экземпляр моего послания. Мое поучение миру. – Тебе кто-то докучает? Посылает письма? Почему ты ко мне не обратилась?

– Я не знаю, кто их посылал, а даже если бы и знала, то не стала бы их оглашать, какими бы жуткими они ни были. Но почувствовала, что мне нужно что-то сказать.

Я уже оделась, но по-прежнему вздрагиваю. Во-первых, у меня мокрые волосы. Во-вторых, я ужасно разозлилась. Одной-единственной фразой Джек Масселин слегка развеял славу моего мига в истории: «Тебе одеться надо бы».

Директриса Вассерман снова перечитывает мое поучение и кладет его перед собой. Сплетает поверх него пальцы и смотрит на меня, и я вижу в ее глазах гнев, но направлен он не на меня.

– Мне очень жаль, – произносит она. – Действительно очень жаль.