Влияло ли все это на семейную жизнь Бёртона, понятия не имею, однажды только за стаканчиком скотча он пожаловался невзначай, как мужчина мужчине, что впал в немилость, что Элизабет не особо довольна. Только я не очень-то верил его признаниям. Бёртону, подобно многим актерам, непременно нужно было завести себе приятеля на пять минут, и неважно, кем тот окажется, — я понял это, наблюдая, как он, явно раздражая нашего режиссера, отрабатывает свое обаяние на всех подряд — от главного осветителя до девушки, подающей чай.

С другой-то стороны, у Тейлор, может, и имелись причины для недовольства. Бёртон уговаривал Ритта дать ей главную женскую роль, но Ритт на эту роль взял Клэр Блум, с которой, если верить сплетням, у Бёртона когда-то была интрижка. И хотя, выйдя из кадра, Блум сразу же решительно запиралась в своем фургончике, вряд ли отвергнутой Элизабет доставляло удовольствие наблюдать, как эти двое любезничают на съемочной площадке.

* * *

А теперь представьте себе: дублинская площадь освещена прожекторами, и Берлинская стена — жуткая, прямо как настоящая, из шлакоблоков, с колючей проволокой — рассекает ее надвое. Пабы закрываются, и весь Дублин явился на наше представление, да и как не явиться? В кои-то веки нет дождя, и колонна дублинских пожарных машин наготове. Освальд Моррис, наш главный оператор, любит, чтоб на ночных улицах у него было сыро. У стены суетятся техники и художники-декораторы, делают последние приготовления. В одном месте металлические скобы, торчащие из стены, образуют едва заметную лестницу. Освальд Моррис и Ритт тщательно ее исследуют.

С минуты на минуту появится Лимас, взберется по этим ступеням, отодвинет колючую проволоку, натянутую поверх стены, в ужасе посмотрит вниз, на лежащее с другой стороны мертвое тело несчастной женщины, по его вине сделавшейся предательницей. В романе женщину зовут Лиз, но для фильма по понятным причинам ее переименовали в Нэн.

С минуты на минуту помощник режиссера или какое-нибудь другое ответственное лицо спустится по ступеням за окном мрачного полуподвального помещения, где мы с Бёртоном сидим вдвоем вот уже пару часов. Отсюда и появится потом Алек Лимас в поношенном плаще, займет позицию у стены и по команде Ритта начнет судьбоносное восхождение.

Вот только он не начнет. Полбутылки «Джонни Уокера» уже нет и в помине. И хотя я ухитрился выпить львиную долю, Лимас, может, еще и был бы в состоянии куда-нибудь взобраться, а Бёртон — определенно нет.

Тем временем толпа радостно приветствует подъехавший белый «роллс-ройс» с шофером-французом за рулем, крики, доносящиеся снаружи, хоть и с запозданием, но выводят Бёртона из оцепенения, и он орет во всю глотку: «О господи, Элизабет! Вот придурок!» Несется вверх по лестнице и выбегает на площадь. И во всю мощь своего баритона, который Ритту так хочется заглушить, гневно орет на шофера — на ломаном французском, хотя шофер хорошо знает английский: зачем он, мол, привез Элизабет сюда, прямо в руки дублинской толпы, хотя ничего в этом страшного нет, если подумать, учитывая, что вся дублинская полиция здесь — явилась наблюдать за весельем.

Но противостоять Бёртону, охваченному драматическим гневом, невозможно. Шофер резко дает задний ход (недовольная Элизабет сердито глядит из-за опущенного стекла) и мчит «роллс-ройс» обратно на базу, а Марти Ритт стоит у стены в своей пролетарской кепке, и кажется, что он самый одинокий и самый злой человек на всем белом свете.

* * *

Я размышлял тогда, а бывало, и после, наблюдая, как другие актеры и режиссеры работают вместе над другими фильмами, в чем заключалась причина вражды между Бёртоном и Риттом, день ото дня все более открытой, и пришел к выводу, что она была предопределена. Да, Ритт отверг Тейлор и взял Блум на роль Нэн, и Бёртон досадовал на него. Но я думаю, причина их вражды крылась в давнем прошлом, когда Ритт еще был радикалом из черного списка, обиженным, разгневанным. Гражданская сознательность Ритта — не просто поза, он впитал ее с молоком матери.

В одном из немногих за время нашего короткого загула содержательных разговоров Бёртон сказал не без гордости, что презирает в себе шоумена и хотел бы «быть как Пол Скофилд», то есть отказаться от большого экрана, а значит, от больших денег и пафосных ролей, и браться только за роли, которые действительно стоит играть. И здесь Ритт горячо бы его поддержал.

Но одно это еще не извиняло Бёртона. Пуританин Ритт, идейный левый активист и человек семейный, априори осуждал все то, что, как ему казалось, свойственно Бёртону. Почитайте высказывания Ритта, и среди них найдете одно, которым все объясняется: «Я не слишком почитаю талант. Талант — вещь генетическая. Важно, как человек им распорядится». Плохо ставить доход выше искусства, секс выше семьи, хвастать своим богатством или своей женщиной, пить не просыхая и не стесняться этого, шествовать по земле словно бог, в то время как народ взывает к справедливости. Но растрачивать попусту свой талант — грех перед богами и людьми. И насколько талант велик (а у Бёртона было множество выдающихся талантов), настолько и грех велик — так считал Ритт.

В 1952-м, когда Ритта внесли в черный список, Бёртон, двадцатишестилетнее молодое дарование из Уэльса с хорошо подвешенным языком, начинал карьеру в Голливуде. Кое-кто из актеров, снимавшихся в «Шпионе, пришедшем с холода», тоже был раньше в черном списке — Клэр Блум и Сэм Уонамейкер, например, — и это не просто совпадение. Стоило упомянуть какое-нибудь имя из тех времен, и Ритт тут же спрашивал: «Что он делал, когда был нам нужен?» Ритт имел в виду: он или она заступились за нас, или предали, или трусливо отмалчивались? Не удивлюсь, если, общаясь с Бёртоном, Ритт подсознательно (или сознательно) задавал себе тот же, вечный вопрос, и он-то и омрачал их отношения.

* * *

А теперь мы в продуваемом всеми ветрами пляжном домике в Схевенингене, на голландском берегу. Последний день съемок «Шпиона, пришедшего с холода». Сцена разворачивается в тесном помещении. Согласившись переправиться в Восточную Германию и выдать врагам своей страны ценные секретные сведения, Лимас фактически устраивает собственную гибель. Я маячу за спинами Освальда Морриса и Мартина Ритта, стараюсь не путаться под ногами. Напряжение между Бёртоном и Риттом осязаемо. Указания Ритта лаконичны, односложны. Бёртон на них почти не реагирует. Если действие происходит в замкнутом пространстве, как сейчас, актеры произносят реплики тихо и небрежно, и человеку непосвященному кажется, что они не играют, а репетируют. Поэтому я удивляюсь, когда Марти говорит «закончили» и действие завершается.

Вот только оно не завершается. Водворяется тишина: все, кроме меня, будто бы знают, что сейчас произойдет, и ждут. И тогда Ритт — ведь он и сам как-никак большой, признанный актер и умеет выбрать момент — произносит короткую речь, которую, полагаю, приберег для этой минуты:

— Ричард, я в последний раз как следует потрахался со старой шлюхой, и даже это делал перед зеркалом.

Прав он был? Справедлив?

Не прав, отнюдь, и совсем не справедлив. Ричард Бёртон, образованный, серьезный артист, разносторонне одаренный самоучка, обладал склонностями и пороками, всем нам так или иначе свойственными. И если Бёртон сделался заложником собственных слабостей, он мог исправиться, потому что, родившись в Уэльсе, был чуточку пуританином, а значит, в чем-то походил на Ритта. Ричард, дерзкий, озорной, великодушный, все же манипулировал людьми, это несомненно. И для больших знаменитостей вполне естественно. Мне не довелось пообщаться с ним в спокойной обстановке, а хотелось бы. Из Бёртона вышел великолепный Алек Лимас, и в иные годы эта роль могла бы принести ему «Оскара», который от Бёртона все время ускользал. Но черно-белый фильм вышел мрачным. А в 1965-м этого не любили.