Да, это переменилось. Но больше — не переменилось ничего. Вне брачного ложа Луи уделял ей ровно столько же времени, сколько и раньше, и когда вечерами его окружала челядь и особые его приближенные, то Маргарита была среди них не последней и не первой — равной среди прочих. Она все так же боялась его о чем-то просить, даже о том, чтоб поберег самого себя; взгляд его, когда в нем не светилось нового и непривычного еще Маргарите вожделения, был по-прежнему внимателен, ласков и далек — так смотрят на детей, забавляющихся во дворе со щенками, и на этих щенков, и на траву, которую мнут и щенки, и дети. Тот разговор, что состоялся меж ними, коленопреклоненными, в спальне Людовика в Понтуазе стылым февральским днем, так и остался первым и единственным их разговором по душам. Людовик ни с кем не говорил по душам — не стала исключением и Маргарита… а если для кого он и делал различие в этом смысле, то лишь для своего духовника и, быть может, для своей матери. Мать свою Луи чтил по-прежнему свято — да и могло ли быть подругому? — и по-прежнему делал вид, а может быть, и вправду не видел, что между матерью его и супругой что-то неладно. Что — Маргарита и сама уж теперь не знала. Прежде она думала, дело в ее бесплодии; но теперь?… Будь рядом с ней добрый, преданный, проницательный Жуанвиль, он бы ей растолковал. Но Жуанвиль уехал с Людовиком, воевать с королем английским, едва стало известно о беременности королевы. И Маргарита осталась один на один с женщиной, которая не только не подобрела к ней, но, казалось, возненавидела пуще прежнего. И отчего? Неужто так сильно она ревновала Людовика к Маргарите? Неужто ревность ее стократ возросла после того, как они стали близки и перестали скрывать свою близость? Если и впрямь так, то до чего же нелепа была эта ревность! Сблизившись с Маргаритой телом, Людовик ни на полшага не стал к ней ближе своею душой. И, поняв это, она ощутила себя куда более несчастливой, чем за все шесть лет их брака. Уехав, Луи ей даже ни разу не написал — а она писала ему еженедельно (не осмеливалась чаще), на что получала ответ лишь в виде сухой приписки в письмах Людовика к матери, в которых он выражал надежду на доброе здравие своей супруги. Эти приписки Бланка Маргарите зачитывала якобы в виде любезности, а на деле — лишь стремясь еще сильнее ее помучить.

Вот такими мыслями Маргарита изводила себя в одиночестве и полумраке своих покоев, ставших в последнее время похожими на тюрьму. Бланка наслаждалась ролью хранительницы чрева своей невестки в той мере, в какой это позволяло ей превратиться в тюремщицу. Маргарите запрещалось выходить из замка одной или в «ненастье» — а ненастьем Бланка отныне именовала любую погоду, если только солнце не слепило глаза. Весна и лето выдались, будто назло, дождливые — не Лондон, на который не уставала жаловаться Алиенора, но и не беззаботный Прованс. О, беззаботный Прованс! Как далеко он был — да и был ли? Лишь редкие письма из дома от стареющего отца и от подрастающей сестры Беатрисы (с Санш Маргарита и прежде, и теперь не была близка и получала от нее не более чем по письму в год) — вот и все, что напоминало ей теперь о Провансе. К чему пустые мечты? Решительно ни к чему.

Однако сидеть в полутемной и душной комнате Маргарита была больше не в силах. Она задула свечу и тихонько встала, зашуршав юбкой и тут же испуганно замерев — не услышит ли ее надсмотрщица. Но мадам де Вильпор про должала похрапывать, обмякнув в кресле. Маргарита мстительно подумала, что старухе порядочно влетит от королевы-матери, если та прознает о подобном небрежении. Мысль была низкой, но Маргарита не смогла удержаться — не смея ненавидеть столь любимую ее мужем Бланку, она находила отраду в неприязни к ее шпионкам; неприязнь эта, впрочем, была молчаливой и ничем себя не выдавала.

Подобрав подол платья вокруг живота, Маргарита на цыпочках прошла мимо дремлющей дамы и выскользнула в коридор. Там оказалась еще одна дама, тут же присевшая в поклоне, и Маргарита, уронив подол, напустила на себя надменный вид.

— Где королева-мать? — резко спросила она, понятия не имея, зачем это говорит, — но надо же было сказать хоть что-то, а о чем еще спрашивать у шпиона, как не о его хозяине?

— В малом зале, с графом Шампанским, мадам.

На щеках Маргариты вспыхнул румянец. С графом Шампанским, вот как… Зачастил что-то в Париж граф Шампанский с тех пор, как уехал Луи. О нет, Маргарита и в мыслях не одобряла тех грязных сплетен, что ходили в свое время о графе и королевематери. Бланка была чиста, в том не сомневался Луи, а значит, и Маргарита сомневаться не смела. Но лишь слепой не заметил бы, какими взглядами обменивались эти двое, когда думали, будто на них никто не смотрит, и лишь безумец или слабоумный не понял бы этих взглядов.

«Отчего ей можно? — подумала Маргарита в который раз. — Отчего ей можно предаваться греховным мыслям под этой крышей, тогда как мне отказано даже в праве законной любви с моим мужем? Отчего она ненавидит меня за то, в чем слаба сама?» На вопросы эти она не находила ответа. И вдруг, в порыве редкого для нее, а оттого неудержимого куража она решила пойти и попортить немного сладость уединения королевы и графа Шампанского. Отчего бы нет? Или им есть что скрывать?

— Превосходно, — сказала Маргарита, поняв, что дама ждет ее повелений. — Проводите меня туда.

Малый зал был просторной и светлой комнатой, особенно по сравнению с увешенной гобеленами клетушкой, где была заключена Маргарита. Днем здесь никогда не зажигали свечей, разве что в очень пасмурную погоду, а сегодня было ясно, и лишь время от времени легкие перистые облачка налетали на летнее солнце и тут же уносились прочь. Этих облачков Бланке было довольно, чтоб отказать на сегодня Маргарите в прогулке. Что ж, сама виновата.

Стоящему у дверей камергеру Маргарита сделала знак, запретив объявлять ее появление, и тот, смешавшись, подчинился — скорей от неожиданности, чем от желания угодить. Даме Маргарита также велела остаться за дверью, и та — совсем юная девушка, еще не взятая в оборот королевойматерью, — не посмела настаивать и осталась. Маргарита вошла в малый зал одна, горделиво выставив перед собою живот и нарочно откинув юбку так, чтоб беременность ее, уже шестимесячная, не вызывала ни малейших сомнений. И так она явилась пред очи королевы-матери и графа Шампанского. Граф как раз беспечно болтал:

— Если хотите знать мое мнение, так я вам скажу: все, что сейчас требует король английский, в его положении, это по меньшей мере самонадеянный вздор, а по большей…

Он сидел на широкой скамье к двери спиной, нежась в лучах летнего солнца, проникавшего через окно, а потому не сразу заметил, что их с королевой уединение было нарушено. Бланка сидела в кресле на таком небольшом расстоянии от Тибо, что при иных обстоятельствах это можно было бы счесть доказательством самых скабрезных домыслов; она увидела Маргариту первой и так побледнела, что Маргарита невольно остановилась, чуть не оступившись и инстинктивно схватившись обеими руками за живот. Будь на ее месте кто-то иной, принял бы и бледность Бланки также за доказательство; но Маргарита ненавидела Бланку Кастильскую слишком сильно, а потому знала ее достаточно хорошо и сразу же поняла, что бледность эта — знак не страха, а гнева.

Она присела в реверансе, молча прося прощения за дерзкое вторжение. Мысль помешать свиданию Бланки с Тибо уже не казалась ей такой забавной, как прежде.