Холодная сырая глыба дрогнула под ее ладонью и подалась.

Маргарита нажала сильнее, утапливая камень внутрь, и услышала отчетливый щелчок, заставивший ее вздрогнуть. Бормотание из-за двери не умолкало, и Маргарита вновь подумала, что не следует… Но было уже поздно: стена перед ней сдвинулась в сторону, открывая дверной проем, и легкое прикосновение сквозняка, коснувшись лица Маргариты, задуло ее свечу, в коей не было больше никакой необходимости. Ибо Маргариту озарил свет дня, куда более яркий, чем она ожидала, и поразивший ее глаза, успевшие привыкнуть к тьме.

В первый миг Маргарита не могла взять в толк, отчего так светло, — ведь вход на лестницу должен был преграждать гобелен. Но гобелен был поднят — в точности так, как четверть часа назад, когда Маргарита с Жуанвилем спешно покидали покои короля. У них был уговор немедленно опускать гобелен и прятать потайную дверь сразу же по уходу того из них, кому приходилось бежать от сурового ока королевы-матери. Отчего же Луи…

Мысль эта оборвалась у нее в голове, едва начавшись, когда Маргарита шагнула из тайного хода в комнату и увидела…

Сперва она увидела Людовика, стоящего на коленях спиною к ней, уронившего голову на грудь, крепко сцепившего руки в том неистовом молитвенном порыве, который был ему свойственен и который почти напугал Маргариту в их первую брачную ночь. Он читал вслух «Anima Christi», быстро и сбивчиво, путая слова, будто бы пугаясь этого и от того начиная путать еще сильнее. Это было ужасно странно: у Людовика была превосходная память и красивая, плавная речь, он знал наизусть больше молитв, чем иные монахи, и никогда не путал слова. Он был сейчас, похоже, в сильном волнении, и причин этого волнения Маргарита не понимала, но тут же это волнение передалось и ей, как это бывало всегда: его заботы не были ее заботами, но сама его озабоченность всегда вызывала в ней сострадание и тревогу. Она шагнула вперед, тихо, чтоб не тревожить его, потом снова вперед и немного боком, так, чтоб попасть в поле его взгляда, чтобы он увидел ее и, если захочет, обратился бы к ней, прогнал бы или велел подождать… Сделав этот шаг, она оказалась перед кроватью и тогда увидела то, отчего ноги у нее подкосились и она едва не рухнула на колени, так, как, должно быть, рухнул Людовик — рухнул и теперь не мог подняться, мог лишь молиться, путая слова.

На ложе Людовика среди смятых подушек и разметанных простыней лежала сама Маргарита.

Она не поняла сперва, кого видит перед собой. Одна лишь мысль ожгла ее адским пламенем: женщина, обнаженная женщина лежит на постели ее супруга, бесстыже улыбаясь и глядя ей прямо в лицо. Откровенная и шокирующая нагота этой женщины, едва прикрытая разметавшимися по телу длинными волосами, до того потрясла Маргариту, что она словно бы не увидела ее лица — да и какое значение имеет лицо, когда… Но мгновение спустя вспышка ужаса, изумления и негодования миновала, и Маргарите почудилось что-то знакомое в этом молочнобелом теле, в покатых плечах и теплой мягкости живота, в длинных стройных ногах, небрежно закинутых одна на другую, в холмиках грудей, не очень больших, но сочных, и в крупной родинке под основанием правой груди…

У нее самой была точно такая же родинка. И плечи. И ноги. И живот. И волосы.

И лицо.

Теперь она смотрела в лицо, пораженная настолько, что совсем не ощущала страха, — смотрела и узнавала в нем то мутное отражение, что видела в кадке с водой и итальянских бронзовых зеркалах. Но ни вода, ни бронза не могли показать ей ее саму столь точно и беспощадно, как то, что лежало распростертым на кровати ее мужа. «То», — подумала она еще раз, утверждаясь в этой мысли все больше. Существо, бессовестно растянувшееся перед ней и ее супругом, было похоже на нее, как две капли воды (и лишь теперь Маргарита в полной мере смогла оценить, как выглядит со стороны, — вот ее самое честное и самое беспощадное зеркало), существо это, тем не менее, не было и быть не могло Маргаритой, королевой Франции; не было оно и земною женщиной… не было человеком.

И существо это, не бывшее человеком, но бывшее двойником Маргариты Прованской, глядело своему оригиналу в глаза, развязно и похотливо улыбаясь без тени смущения и стыда.

— Ab hoste maligno defende me, — бормотал Людовик, не поднимая головой. — In hora mortis meae voca me…

— Как я рада, что ты пришла, — сказала женщина голосом Маргариты. — Теперьто этот дурачок поверит наконец, что не безумен. Мне он не верит, надо же, жалость какая. Тыто ему хоть скажи! Ты меня видишь?

И именно этот голос, то, что каждая нота в нем и каждый звук были отражением Маргариты, хотя и не были Маргаритой, — именно это окончательно завершило ужасающую картину, развернувшуюся перед ней, и тем вернуло ей способность мыслить и двигаться. Ибо на смену ужасу пришло возмущение — возмущение честной женщины, которую наглый художник изобразил в непотребном и гнусном виде на потеху толпе. Сколь ни похоже изображение на оригинал, оно все равно было лживым в самой своей сути. Не Маргарита лежала на ложе Людовика, своего законного мужа, — но насмешка, пасквиль, клевета на Маргариту. Гнев сдавил ей горло с такой силой, что она задохнулась.

— Кто вы такая? — выговорила она, не замечая, что судорожно стискивает в руке канделябр с погасшей свечой. — Как вы здесь оказались… и как посмели?

— Кто я? Что за вопрос, или ты совсем ослепла за вышиванием? Я — это ты! А оказалась я тут так же, как ты: тайной лестницей поднялась, как только ушла эта чертова ведьма Бланка. Мы ведь не закончили беседу с моим дорогим муженьком, — нежно добавила демоница, наклоняясь вперед и запуская руку в волосы сгорбившегося Людовика. Тот вздрогнул и забормотал громче — хотя теперь это было не столько бормотанием, сколько стоном. Однако он не отстранился, и Маргарита снова задохнулась — на сей раз от сострадания к нему. Зажатый в ее руке канделябр покачнулся.

— Не тронь его! Не смей к нему прикасаться, ты… ты… — выдохнула она, дергаясь всем телом вперед. ЛжеМаргарита вскинула на нее надменный взгляд и презрительно расхохоталась, убрав руку с головы Луи.

— Отчего ж нет? Он мой законный супруг. Хотя не слишкомто рьяно исполняет супружеский долг, ты не находишь? Ну же, моя дорогая, давай, мне ты можешь сказать без обиняков. Ято знаю не хуже тебя! Как он приходит к тебе под покровом ночи, гасит все свечи и тогда раздевается до сорочки — спасибо, хоть изволит спустить штаны, проклятый ханжа! Потом велит тебе лечь на спину и забирается на тебя, стыдливо отводя свой ханжеский взор даже во мраке, чтоб, не приведи Господь, не увидеть очертания твоей груди. А когда он к тебе прикасается, то только затем, чтобы ввести в тебя свой…

— Замолчи! — крикнула Маргарита, бросая канделябр на пол и зажимая уши.

Это не заглушило, однако, нового взрыва смеха ужасной женщины.

— Что за робость, право слово, между мной и тобой — зачем стыдиться самой себя, моя радость? Я знаю все, что знаешь ты, знаю все твои горести и печали, и знаю еще коечто такое, что тебе неведомо. К тебе он приходит сколько? Трижды за месяц? А в остальные двадцать семь дней к нему прихожу я. — Она откинулась на подушку и улыбнулась улыбкой довольной кошки, разводя колени в стороны и небрежно проскальзывая белой рукою себе между ног. Маргарита закрыла глаза, но не могла заставить умолкнуть этот голос, звеневший слащавой трелью. — Я прихожу к нему вот такая, тобой , лучшей частью тебя, которую глупая девочкамаргаритка, робкий цветочек, душила в себе еще с детских лет. Я — это ты, но я краше, чувственней, лучше тебя. Я жадна до того, что ты никогда ему не осмелишься дать, — то, что ты, робкая девочка из Прованса, ни одному мужчина дать не можешь, так же, как и детей. Я вожделею его, этого сильного и красивого тела, — о, как красив наш Луи, не правда ли, дорогая? Я молю его снова и снова о том, о чем никогда не взмолилась бы ты: возьми меня, мой господин, мой повелитель, жизнь моя и услада моего ненасытного лона, ВОЗЬМИ!