Я опять все о себе; хотела б я знать, как ты там, дорогая моя Марго. В последнем письме ты писала, что тебе нездоровится. Если ты всетаки передумаешь и примешь мой совет, и прогонишь взашей вашего шарлатанаврача, я тебе непременно пришлю одного из наших. Они, правда, все евреи, но кто знает толк во врачевании и золоте лучше еврея? Генри и над этим смеется тоже, а поди ж, все врачи и все банкиры у нас из этих. Но ему бы все только смеяться.

Напиши мне, как ты, пиши каждый день — знаю, знаю, что я о том уж тебя просила, и снова прошу! Пиши до того самого дня, когда родишь, а потом поправишься — и снова пиши. А сейчас мне пора заканчивать, Эдуард меня дергает за подол и уже обслюнявил всю юбку, о Боже, где его няни? Этот мальчишка несносный, как его отец, и еще хуже своего старшего брата — вообще все мальчишки несносны, все, хоть младенцы, хоть старики, с короной иль без нее! Я от души желаю тебе, дорогая сестра, чтоб у тебя была девочка, маленькая и чудесная девочка, хорошенькая и послушная, чтоб не кусала кормилиц и не хватала тебя за подол. Ох, как же я ненавижу, когда меня хватают за подол! Заканчиваю письмо, дорогая сестра, целую тебя нежно дюжину раз и шлю привет твоему злому супругу (передашь, как вернется) и твоим милым деверям. А твоей гадкой несносной свекрови не шлю, хоть ты и не устаешь нахваливать ее в твоих добрых письмах.

Искренне и навечно твоя сестра

Алиенора Прованская, королева Англии.

Маргарита отложила письмо и скользнула взглядом по огоньку свечи, бросавшему тени на торопливый, но все равно красивый и опрятный почерк ее сестры. Это письмо было последним из полученных ею, и прошло больше пяти недель с тех пор, так что Маргарита начинала уже волноваться. Впрочем, Алиенора не отличалась той пунктуальностью в переписке, которой требовала от сестры: порой между ее письмами проходили недели, если не месяцы, а порой, когда ее одолевала скука, она писала Маргарите каждый день, и гонцы, опережая друг друга, привозили пухлые пачки пергамента, испещренного округлыми буквами. Но сейчас было другое дело: между Францией и Англией в очередной раз шла война, и обе королевы великих держав, родившиеся родными сестрами, должны были соблюдать в переписке осторожность, которой Алиенора никогда не отличалась. Может быть, король Генрих, ее супруг, запретил ей писать к Маргарите, пока очередная распря не будет улажена. Маргарита надеялась на это, ибо была также возможность, что письма Алиеноры перехватывают… и если так, думать о том Маргарита не хотела, потому что дала обет перед Богом не думать и не говорить дурно о своей свекрови.

Нынче это было трудней, чем когда-либо. Вот уже пять месяцев, как Людовик уехал на север сражаться с приспешниками графа де Ла Манша и его союзником королем Англии; Жуанвиль уехал с ним, и вот уже пять месяцев, как Маргарита была однаодинешенька в королевском дворце в Париже, денно и нощно под надзором королевы-матери. Пользуясь тем, что невестка ее в положении, Бланка приставила к ней трех дам из своего окружения, дабы они посменно находились при Маргарите, сопровождали ее, куда бы она ни шла, сидели близ ее постели, когда она ложилась отдохнуть, и доносили Бланке о каждом шаге ее, о каждом вздохе и каждой мысли, которую им удавалось прочесть на ее лице — ибо она сделалась еще более молчалива теперь, чем раньше. Уезжая, Людовик велел ей беречь себя, а матери своей — позаботиться о Маргарите и ее чаде. Бланка выполняла его просьбу с беспрекословным тщанием, в котором угадывалось скорее желание досадить, чем истинная забота; а впрочем, вероятно, поровну было и того, и другого. Ибо с тех пор, как Маргарита забеременела, отношение к ней Бланки Кастильской стало и лучше, и хуже во сто крат.

В письмах к сестре Маргарита старалась не жаловаться, особо выделяя заботу свекрови и ни словом не упоминая о ее тирании. Однако Алиенора, даром что не растратила с годами своей наивности и взбалмошности, приобрела также некоторую проницательность, усиленную, без сомнения, ее большой и искренней любовью к сестре, поэтому умела читать между строк. Она знала, что Бланка тиранит Маргариту, и открыто выражала свое возмущение — порой столь открыто, что Маргарите это было почти неприятно. Слова сестры растравляли ее раны и зажигали в душе у нее огонь, который она обещалась навеки держать погасшим; так было лучше для всех. Не войны она хотела со своею свекровью, но мира. Так же как и Луи не войны, а мира хотел с сумасбродным супругом Алиеноры, королем Генрихом. И ни Маргарита, ни Луи покамест не преуспели в своих намерениях.

Вздохнув, Маргарита покосилась на мадам де Вильпор, нынче вечером несшую при ней караул, и, заметив, что та задремала в полумраке кабинета, снова перечитала письмо сестры. Только тем она и утешалась в последние дни, что перечитывала ее письма. Хотя вот это, последнее, тревожило ее и задевало сильнее прочих, и, перечитывая его, Маргарита мучила себя снова и снова, а поди ж ты, все равно читала. Конечно, желая ей родить девочку, Алиенора в уме не держала и капли дурного; то была искренняя, хотя и своеобразная забота сестры о сестре, но не королевы о королеве. Алиенора была помолвлена, а затем и повенчана с королем английским тремя годами позже, чем Маргарита, и за три года брака родила ему двоих сыновей, здоровых, крепких и, судя по жалобам Алиеноры, несносных мальчуганов. Будучи легкомысленна и даже порой легковесна в суждениях, Алиенора глядела на своих сыновей больше как мать, а не как монархиня, — она была все еще очень юна и жила без тех забот, что выпали на долю Маргариты. И, как мать, Маргарита была с ней, пожалуй, согласна — сердце ее хотело девочку, нежное маленькое существо, которое можно было бы любить, баловать и ласкать, не задумываясь о великой судьбе и великой ответственности, что ляжет вскоре на эти хрупкие плечики. Это дитя получило бы от Маргариты все то, что накопилось в ней за шесть лет бесплодия, а накопилось, воистину, столько любви, что хватило бы и на десять детей. Но будучи королевой, Маргарита понимала, что рождение девочки после этих шести лет будет страшным ударом для королевства — и для Людовика. Девочка не может наследовать трон; дочь для короля — не дитя, особенно если она первенец. Потому, вчитываясь вновь и вновь в легкомысленные пожелания Алиеноры, Маргарита видела в них теперь какоето грозное, темное предзнаменование, лишь усиленное тем, что больше писем от сестры она не получала.

С мыслью этой Маргарита невольно накрыла ладонью свой подросший живот, скрытый свободно ниспадающими складками юбки. В последние недели все чаще дитя ее шевелилось в ней, порой так сильно, что причиняло боль — словно беспокойство матери передавалось ему, и оно стремилось поскорей развеять ее тревогу. «Господи, пусть это будет мальчик», — взмолилась Маргарита в который уж раз, крепче вжимая ладонь в живот. День за днем она повторяла это во всех своих молитвах: пусть будет мальчик, пусть я рожу Людовику сына, пусть он увидит, как я стараюсь быть хорошей женою и наконец полюбит меня.

Ибо покамест — и больше Маргарита не могла обманываться в этом — Людовик ее не любил.

После того страшного и прекрасного дня, когда Маргарита вошла к нему незваной и изгнала суккуба из его постели, все между ними переменилось — и не переменилось ничего. Дав наконец волю своим желаниям, выпустив на свободу страсти, о силе которых Маргарита и подозревать не могла, Людовик стал, на первый взгляд, уделять ей куда больше времени и внимания, нежели прежде. Редкий день обходился теперь без того, чтобы он не пришел к ней и не разделил с ней ложе; исключением были лишь дни самого сурового поста и прочие, когда близость между супругами не одобрялась церковью. Порой Луи приходил к ней и днем, ставя Жуанвиля на страже, но только теперь, если королеве Бланке было угодно посетить в сей час невестку или же сына, Жуанвиль не стучал в дверь и не бегал с Маргаритой по лестницам, будто вор, а вежливо отвечал королевематери, что их величества уединились и велели не беспокоить. То, что происходило в такие часы за запертой дверью спальни, Маргарита поклялась унести с собою в могилу, ибо порой ей казалось, что все это грех, страшный грех, за который они оба будут наказаны; ведь все, что радует плоть, что зажигает звезды в глазах и в иных местах, кои не могут быть названы вслух, — все это ведь в самой своей сути грешно, разве не так?… И даже зная это, они не могли остановиться. Порой Луи вскакивал с постели и мерил спальню шагами, неразборчиво выкрикивая нечто такое, что в иных устах можно было бы принять за сквернословие — но в его устах это были молитвы, столь свирепые, сколь могли бы быть проклятия. Маргарита терпеливо ждала, опустив очи долу, и Луи сдавался, и шел к ней, и заключал ее в объятия, и звезды пылали снова. Так продолжалось месяц, пока Маргарита не стала замечать изменения в своих лунных днях, и пока мэтр де Молье не возвестил о том, что долгожданное свершилось. С этого дня Луи перестал к ней приходить, но его голубые глаза, обращаясь к ней, почти всякий раз темнели и наливались свинцовой синевой, тяжкой, темной и почти что пугающей.