заметили, что Прот и Гиацинт – персонажи жития преподобномученицы Евгении, друзья (или рабы) святой, согласно спекуляциям самой Евгении Казимировны, пытающейся проникнуть в тайну своей судьбы, прообразуют Иванова и Бердяева. Эти последние были ключевыми фигурами ее жизненного пути, – влияние на Евгению их идей было неотрывным от личного обаяния. Отношения же между ними самими были достаточно сложными и неоднозначными. С ходом времени все больше выявлялся их идейный антагонизм, и наконец обнаружилось, что, заявляя оба о своем христианстве, на деле они служили разным богам. Дружеский треугольник, просуществовавший примерно с 1909 по 1917 г., был разорван внутренними силами, – прежде чем его участников разметал по свету революционный вихрь.

При всей рискованности бердяевского учения, пропитанного интуициями Ницше, все же эта постницшевская философия имеет право именоваться христианской – благодаря присутствию и почитанию в ней образа Христа. Между тем Иванов в своих довоенных трактатах избегал даже упоминать Христово имя, кроме как в ряду именований языческих божеств. «Верховным богом» Иванова был фантом с ипостасями Вакха, Эрота и Люцифера; потому противостояние новоявленных «Прота» и «Гиацинта» упиралось в действительную несовместимость язычества и христианства.

Бердяев выступал в роли «бессменного председателя» на ивановских «средах» – собраниях на Башне против Таврического сада. Пока общение представителей петербургской элиты не выходило за рамки «утонченных бесед», Бердяева, по его словам, не смущала чуждость и даже враждебность ему некоторых «идей и стремлений» Иванова[319]. Но когда закрепились некоторые тенденции этого «общения» (вероятно, оргиастические), Бердяев немедленно «отошел» от башенного круга[320], но личных отношений с мистагогом не прервал. На протяжении ряда лет Бердяев пытался понять, чем же ему так чужд и неприятен этот блестящий, одареннейший человек. Критерием оценки ивановского феномена для него стало отношение хозяина Башни к личности Христа и Его учению. В 1910 г. Бердяев еще признавал за Ивановым право именоваться христианином, хотя и видел, что в мировоззрении и духовной жизни Иванова оккультная мистика берет верх над религиозной верой[321]. Бердяевское суждение, возможно, было бы определенней и радикальней, читай он более внимательно статьи Иванова (скажем, «Ты еси», «О достоинстве женщины» и др.) и если бы его допустили в интимный ивановский круг: об ивановской «эзотерике» мы больше, чем от Бердяева, узнаем из текстов сестер Герцык. «К Христу должно быть отношение консервативное», «нужно быть скромнее», «богопокорнее», – призывал Бердяев Иванова[322]. – Но вот в годы войны «Прот» и «Гиацинт» оказываются в разных идейных лагерях. Если Бердяев пришел к сознанию неизбежности гибели старой России, то Иванов, казалось бы, последовал старому совету Бердяева и занял позицию «консервативную» – славянофильски-православную. Но здесь-то – вот парадокс! – Бердяеву до конца открывается истинное существо ивановской религиозности. «Я чувствую Вас безнадежным язычником, язычником в самом православии Вашем, – высказал Бердяев Иванову в письме 1915 г. все понятое им за долгие годы. – <…> Вашей природе чужда Христова трагедия, мистерия личности, и Вы всегда хотели переделать ее на языческий лад, видели в ней лишь трансформацию эллинского дионисизма. Ваше чувство жизни, Ваше мироощущение в своей основе языческое. <…> Вы совсем не могли бы жить религией Христа, не знали, что с ней делать, она просто не нужна Вам…»[323] и т. д. Прямо указывая на сексуальную подоплеку новой ивановской «религиозности» (похотливо-мистическое «мление» в храме), срывая, по сути, с Иванова личину «православного», из-под которой, впрочем, уже торчали рожки сатира, Бердяев дает, пожалуй, самую точную (и на сегодняшний день) характеристику феномена Иванова.

Взамен проекта оргийных общин Бердяев принес в жизнь Евгении идею Вселенской Церкви, путь к которой он мыслил тогда как образование «маленькой церкви в большой Церкви», как «мистическое братство, общение»[324]. Он ввел ее в круг М. К. Морозовой, где Евгения сблизилась с С. Булгаковым, В. Эрном, Г. Рачинским. Дело шло к переходу лютеранки[325] в православие, что, опять-таки с помощью Бердяева, осуществляется в апреле 1911 г. Знакомый Бердяева священник Марфо-Мариинской обители Евгений Синадский совершает над Евгенией таинство миропомазания, отсутствующее у протестантов[326]; о своих глубоких переживаниях в связи с принятием «таинственного дара» она сообщает в майском письме Иванову: «…это было так реально, как ничто в жизни»[327]. Метания Евгении на этом не закончились: благочестивое смирение, чреватое обезличиванием (таково весьма частое ложное понимание церковности), не для нее – она ищет своего пути. Но отходит от Церкви теперь она вместе с Бердяевым, совместно они в нее и возвращаются, таинственно захваченные общим порывом… «Я хочу быть с вами, хочу, чтобы вы были со мною, хочу быть вместе на веки веков»[328]: эти слова из бердяевского письма (по-видимому, конца 1911 г.) служили для Евгении опорой на протяжении многих последующих лет.

* * *

* * *

«Наша точка зрения есть синтез идеи “богочеловека” и “человеко-бога”»[329], – заявил Бердяев в одной из самых ранних своих статей; с понятием «человекобога» он соотносил там «сверхчеловека» Ницше и образы богоборцев из романов Достоевского. По сути, этот как бы походя высказанный тезис Бердяева (в статье он вынесен в сноску) разоблачает его ближайшие философские истоки – учение Соловьева о «Богочеловечестве» и воззрения Ницше. Из этих двух влияний решающим был ницшеанский импульс, открывший путь бердяевской новой этике и обновленной религии. «Протест Ницше, – писал Бердяев на заре XX в., – <…> расчищает почву для более правильной и глубокой постановки нравственной проблемы» – для импонирующего самому Бердяеву «утверждению и осуществлению “я”»[330]. Но и позднее он признавал в Ницше идейного руководителя русских религиозных мыслителей: «Ницше сознавал себя смертельным врагом христианства, хотя он, по моему убеждению, служил делу христианского возрождения. Он не совершил хулы на Духа. Бог любит таких богоборцев и христоборцев»[331]. Как видно, в конце 1920-х гг. Бердяев почти дословно воспроизводит свое старое убеждение: «Бог любит таких благородных богоборцев, как эсхиловский Прометей, как байроновский Каин, как Ницше, Иван Карамазов и Кирилов»[332]. Бердяеву импонировала ницшевская критика как христианской морали, так и религии. «Все, что говорит Ницше об альтруистической морали жалости и сострадания, заключает в себе страшно глубокую психологическую и этическую правду», – сказано в самой, быть может, ницшеанской статье Бердяева. Ведь «рабы, слабые и страдающие» «приносят с собою требование ограничения и урезывания “я”», «посягают на самую сущность жизни и духа»[333]. А в статье 1904 г. «К. Леонтьев – философ реакционной романтики» Бердяев, заклеймив именами «изувера» и «сатаниста» К. Леонтьева, который обуздывал свое эстетствующее жизнелюбие страхом перед загробными мучениями, выразил собственный, вполне ницшеанский взгляд на жизнь религиозную: «Мы не признаем никакого авторитета, никакой внешней, навязанной нам данности в