тайнами», принесенными на Башню из неких лож «бессмертных» Анной Минцловой. Об этих «эзотерических истинах» можно судить по «Воспоминаниям» Е. Герцык и заметкам в ее записных книжках. Бог Отец мыслился Ивановым как «само бытие, неисчерпаемость, полнота его», как «благость космоса» (с. 130); «учение о Боге есть только учение о бытии» (с. 125), – разумеется, бытии посюстороннем, земном, – том самом, по которому в муках болезни томился Ницше. Апофеозом этого «бытия», полноты плотской жизни, является для человека оргийный «дионисический» экстаз. Напор оргийных страстей смывает хлипкие перегородки между добром и злом; рай и ад, верхняя и нижняя бездны для одержимого Вакхом меняются местами, мешаются, – точнее все же, душу захлестывает адский вал: «Не надо страшиться черных бездн по ту сторону нашей звездной вселенной. Широки врата космического – все не сущее хлынет в сущее», и это надо принять, «разорваться, но снести» (с. 125). Так наставлял восторженно внимавшую ему Евгению гостивший осенью 1908 г. в Крыму у сестер Герцык Иванов. А зимой в Петербурге он сам консультировался у хлыстовской богородицы, ради бесед с которой ездил на тройке в глухие пригороды: хлыстовская оргийная практика весьма занимала «мистагога». Именуя свои воззрения «хранением верности земле», Иванов использовал один из основных лозунгов ницшевского Заратустры. «Тонкий эротизм, и впрямь излучавшийся в то время из каждого слова Вяч<еслава> Ив<ановича>, кружил и мне голову» (с. 123), – признается Евгения; в сектантском умопомрачении она уже не сомневалась в том, что Христос – это ивановский Дионис. Тем более что лукавый «учитель», «ведущий брат», ни на минуту не расставался с «черной книжечкой» – Евангелием. «Евангелие еще не прочитано», – вещал Иванов, «прекрасный, как опьяненный ангел» (с. 123). Он наставлял понимать Новый Завет как бы наоборот по отношению к буквальному смыслу текста. «Не любите мира, ни того, что в мире» (1 Ин 2: 15), – так писал Христов апостол, – а вот как «учит Христу Вячеслав»: «Любите мир, но не все, что в мире…» Христос заповедал труднейшее – любовь к врагам; зато «Вячеслав» на все лады наставляет «тайне любви земной, в которую на земле облечено божество»…[307] Зачарованная Евгения, «как неподвижное озеро», отражала своей душой все эти достаточно примитивные и безвкусные речи (так – для трезвого взгляда, но не для влюбленной женщины!).

Соблазном сексуальной мистики дело не ограничивалось: Иванов требовал от ученицы признать зло вполне сознательно – отдав себе отчет в том, что речь идет о вещах, традиционно запретных. Христос – это Дионис со стороны культовой практики. Однако богословски данное божество – не кто иной, как Люцифер, по-церковному – дьявол[308]. «Христология» Иванова, по-видимому, была ему сообщена – под видом эзотерической тайны – эмиссаром западных оккультистов А. Минцловой. В передаче Е. Герцык это учение Иванова выглядит так. – Если Бог Отец – это полнота бытийственного мрака – что-то вроде бёмевского Ungrund’a, которым так увлекался Бердяев, то Бог Сын – это «всемирный свет», загорающийся в вечности, в глубине равнодушной к добру и злу, но все же «благостной» духовно-космической тьмы. Сын – «светоносец», т. е. Люцифер, некогда ставший «мятежным духом», – но он же каким-то странным образом одновременно и Христос… Скорее всего, Минцлова, а вслед за ней Иванов опираются на некий гностический миф[309], согласно которому природа Сына как бы двуедина – содержит потенции и добра и зла, и при этом Сын к тому же двулик. Поэтому к Богу можно идти равно путями добра и зла; с этим манихейским воззрением сходна и концепция «двух бездн» Мережковского. Во всяком случае, Иванов весьма ценил люциферическое начало, полагая, что оно должно культивироваться в человеке. Евгения записала примечательное суждение Иванова о Пушкине: «В том его (Пушкина. – Н. Б.) грех негрский, что он только еговист (почитатель Иеговы, человек “ветхозаветный”. – Н. Б.), без люциферианства, без пути ко Христу (! – Н. Б.)»[310]. Эти же речи Иванова Евгения передает по свежим следам в письме к сестре от 3 марта 1908 г. Из данного текста уже с полной ясностью следует, что «путь ко Христу» для Иванова – это «люциферство»; идея мистагога в данном письме представлена Евгенией полнее, чем в «Воспоминаниях». – Покритиковав Пушкина за его «бедность», «дисгармонию» (! – Н. Б.), за «непросветленное» отношение к женщине, Иванов принялся «творить откровения об отношении Люцифера к Дионису»: о чем другом, как не об их некоем тождестве, мог вещать «учитель», сокровенно ориентирующийся на «религию» Ницше? Ведь Христос, по Иванову, – это ницшевский Дионис-Заратустра, но последний – не кто иной, как антихрист, страстно взыскуемый Ницше[311]. Как здесь не вспомнить смешное стихотворение Игоря Северянина «Шампанский полонез» (1912):

Шампанское в лилии журчащее, искристо —

Вино, упоенное бокалом цветка.

Я славлю восторженно Христа и Антихриста

Душой, обожженною восторгом глотка!

Строки эти воспринимаются как весьма удачная пародия на «религию» Иванова: находясь под чарами Диониса (для достижения дионисийского «восторга» мистагог, правда, прибегал отнюдь не к таким детским средствам, как шампанское), естественно «славить» равно «Христа и Антихриста». – И вот другое стихотворение: в игривые ямбы поэт заключил духовно страшное содержание. Здесь вообще mainstream Серебряного века, и прежде всего пафос Иванова:

Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья,

И Господа и Дьявола

Хочу прославить я[312].

Экзальтированная Евгения, рассказывая сестре в вышеупомянутом письме[313] о вечере на Башне, где она была удостоена конфиденциального общения с «Вячеславом» и Минцловой, называет «таинством высшего гнозиса» разоблачение ими для нее манихейской двуликости ивановского «божества»: «По страшному, искаженному, “алмазному” взгляду А<нны> Р<удольфовны> я знала, что это самое, самое <…>. Я стояла перед ними на коленях, и он взял мою руку и поцеловал. <…> Вяч<еслав> все был огнем и Божиим гневом. <…> Я <…> осталась трепещущая и ослепленная. И как спать, как жить…»

Действительно, бессонницы Евгении стали устойчивыми; «как жить», Иванов прямо не говорил, – да и откуда бы это ему знать?! Его «воля к власти над душами»[314] была полностью удовлетворена постоянным видением умоляющих глаз прекрасной девушки, страстно влекущейся к нему с немым вопросом. При этом содомскую чувственность мистагога чистая и умная Евгения возбудить не могла – Иванов прозрачно намекал ей на это, называя «сестрой», но понимать действительный смысл ролевого имени она не хотела. – «Дионисийские» искания Евгении пришли к своему закономерному концу осенью 1908 г. В судакском доме сестер Герцык гостили Иванов, Минцлова и падчерица Иванова Вера Шварсалон; дни посвящались обычному на юге времяпровождению, вечера и ночи – «духовным» беседам (во время