которых Иванов «творил» новые «откровения»), а также разного рода эротико-мистическим действам, включая гадания и спиритизм. Это был период страдальческого самопознания Евгении; о роковых в ее судьбе днях сообщают ее тогдашние дневниковые записи, в которых мы и попробуем разобраться.

Иванов появился в доме Герцыков не просто как религиозный учитель: он заявил о себе как о носителе нового откровения и основоположнике новой религии «верности земле». Евгении он сказал, что «ему открыт путь», что вещает он не от себя – «направляет его Libertas», его религиозное творчество имеет высший источник: «как сквозь львиную пасть (образ из книги “Так говорил Заратустра”[315]. – Н. Б.) течет не его влага». Также «он сказал о замышляемой бездонной (м. б., “бездомной”, т. е. странствующей, – в книге Е. Герцык, вероятно, ошибка. – Н. Б.) религиозной общине “Гостей Земли”»[316]. Быть может, в проекте Иванова ядро этой общины и должно было сложиться в Судаке – сложиться из мистагога и трех его женщин: «пифии» Минцловой, при которой поэт чувствовал себя дельфийским жрецом-толкователем; падчерицы и будущей жены Веры – живого символа ушедшей Лидии, и «сестры» Евгении, влюбленной в него, но до «менады» пока не дотягивающей – ее надо было еще развить и приручить. По-видимому, именно такой была одна из тайных целей Иванова; во всяком случае, к концу ивановского пребывания в ее доме Евгения полностью утратила свое «я», свою волю и способность суждения, сделавшись пассивным зеркалом учителя. Вместе с Минцловой, падкой «на все сладостно-жестокое» (запись от 5 октября, с. 212), Иванов унижал Евгению, стараясь подавить ее «самоутверждение». «Я никогда не была такой убогой. Что они требуют от меня? За что карают? Они правы, но как научиться, как суметь?» – в отчаянии спрашивала девушка (запись от 28 сентября, с. 209). За «острой болью» следовали «жадные, тяжелые ласки», – «он целовал меня и говорил, что любит» (записи от 23 сентября, с. 209, и 5 октября, с. 212); под видом духовного наставничества Иванов втягивал Евгению в адскую круговерть садомазохизма. «Гость» вел себя в чужом доме по-хозяйски – в соответствии со своей ницшеанской этикой, «правилами поведения для богатого» (запись от 13 августа, с. 206). Собственно, Евгения была готова на все, – и надо думать, лишь невидимый ангел-хранитель ставил барьер ее физическому сближению с мистагогом. «Вяч. сказал как-то, что у меня глаза разлагающие – что только чистое золото остается невредимым под моим взглядом. Значит, я могу снести только чистое золото отношений – значит, подобие любви не для меня» (запись от 1 октября, с. 210), – мистагога мистически отталкивала чистота Евгении. Она чувствовала это: «Страстная душа его никогда не обратится ко мне» (там же). Разврат же без любви, пускай и культовый, был ей заказан – и не потому, что она дорожила собой, а опять-таки по причине ее высшей любви к нему, из-за благоговения перед «тайной его бытия». «Вы не менада», – бросал он ей в гневе; да, соглашалась она, «потому что его цельный лик храню» (запись от 9 октября, с. 213–214), – «его», культового «Диониса», которому и надлежало утратить целостность лика, быть растерзанным менадами. Все эти противоречивые страсти были чреваты душевной болезнью: «Черная боль росла», «все знаю, и все в боль мне обратилось» (записи от 6 и 9 октября соотв., с. 212, 213). Опять-таки, не вмешайся ангел-хранитель, Евгению, вполне возможно, постигла бы участь Ницше: ведь ситуация в судакском доме также развивалась под знаком Диониса! Однако мрак духовного плена иногда рассеивался, приходило облегчение: снились монастырские стены[317], тропинка в заснеженном лесу, – и охватывало необыкновенно радостное чувство обретенного пути, «никогда в жизни не бывшее, но угаданное сразу», – пути не с «Вячеславом» (запись от 5 октября, с. 212)…

Многое в судакской истории остается непонятным, записи Евгении оставляют без ответа многие вопросы. Чего конкретно требовали от нее «Вячеслав» с Минцловой, что в ее позиции их не удовлетворяло? Какой была действительная цель приезда Иванова в Судак?.. Однако в этом почти разрушенном мозаичном полотне отчетливо видны два контура – две «сюжетных» линии развития судьбы Е. Герцык. Во-первых, это ее личная женская участь, – и она, при всех ее завихрениях, проста: «Любовь хочет любви, любовь устала от красоты и гения его. Любовь хочет вместе запылать простым огнем вверх» (запись от 16 августа, с. 207). Во-вторых же, словно стыдясь своей элементарности, это желание простого женского счастья маскировалось под стремление Евгении быть достойной ученицей великого религиозного реформатора. Впрочем, вряд ли это была одна лишь маскировка: жажда Бога может быть не менее сильной, чем инстинкт продолжения рода! – Так или иначе, Евгения, верившая, что Иванов призван обновить религиозную жизнь Европы, ощущала себя Меланхтоном при новоявленном Лютере. «Вижу на голове его царский венец, – исступленно делится она с дневником. – …Когда я его всего узнаю – я обнесу золотой оградой и вдовицей в темных одеждах уйду дальше. <…> Для детей это, которые придут, и для земли, потому что ей нужны храмы, – очертив же грани его духа, в этих линиях найду “закон” храма…» (запись от 3 октября, с. 211). В своем фанатизме Евгения мечтала о том, как она доведет «откровение» Иванова до общезначимой догматики, которую торжественно вручит духовно жаждущей России, а вместе и западному миру…

Трудно сказать, во что бы вылилось «духовное опьянение» нашей героини в 1908–1909 гг., не будь ей послан на помощь верный «рыцарь» (так сама Евгения определяла сущность натуры Бердяева) и «счастливая дружба» с человеком, способным противостоять в ее глазах авторитету «зазывателя Вакха». Их знакомство состоялось в самом начале 1909 г., а осенью Бердяев уже гостит в судакском доме сестер. Как бы ни оценивать философские воззрения Бердяева, его роль в судьбе Е. Герцык была глубоко положительной. Прежде всего, Бердяев раскрепостил, расковал личность Евгении, предельно «униженной», «расслабленной» водительством «Вячеслава»: «Через него (Бердяева. – Н. Б.) вдруг чувствую, что <…> я – я, и это свято, и это не стыдно. Это навсегда его дар» (запись от 8 сентября 1909 г., с. 216). Она общалась с Бердяевым на равных, понимая, что ее дружба нужна и ему, что ее слово помогает философу актуализировать – вынести в свет сознания зародившуюся в душевной глубине мысль. Главное же (если судить по дневникам Евгении начиная с 1910 г.), именно Бердяев открыл ей глаза на язычество Иванова и, мало-помалу отводя от мистагога, указал ей на подлинно христианскую цель. Это дало ей силы действительно с большим благородством[318] перенести удар, который ей нанесет Иванов женитьбой в 1912 г. на Вере Шварсалон.

В предыдущей главе мы уже