Он хотел раздавить её, удушить страхом. Не насмерть, но до тех пор, пока она не откроет ему желаемого. Потом… можно было и заслуженно поразвлечься. Ибо, благодаря своему мастерству, пленница испытывала бы в навязанной иллюзии полную гамму страданий, ей предназначенных; на бренном же теле, сейчас наверняка заботливо спасаемом, следов истязаний не оставалось бы. И никто ничего не докажет, хоть что она там заявляй после того, как очнётся. В лучшем случае россказни об испытанных ужасах спишут на повреждение рассудка…

Но что-то пошло не так, как он рассчитывал.

Несмотря на полное подчинение тела его командам, взгляд пленённой феи, которым она его прожигала, был полон гнева и отвращения — но если в нём и плескался страх, то какая-та толика, не больше. На вопросы она отвечала замедленно, словно издеваясь, а потом будто нарочно взяла и выдала, что, оказывается, привезла с собой не все записи учёного мужа. Хуже того — часть их оказалась рассеянной по свету. А уж в библиотеку Хромца попасть было труднее, чем в его же сокровищницу…

Ещё хуже — что девчонка-фея его узнала.

В попытке всё исправить, затереть новой иллюзией память о предыдущей, он запустил видение с самого начала, желая повести допрос по иному, да и самому быть благоразумнее. К тому же, мелькнула надежда, что вдруг эта хитрая змея где-то, да пыталась его провести, и в этот раз скажет что-то новенькое…

Но, к вящему его ужасу, ничего не вышло.

Действо повторилось без изменений, один к одному, как только что отыгранное. Да, фея подчинялась, нехотя отвечала на поставленные вопросы, не могла ему противостоять, лишь когда он по глупости сорвался и принялся её душить, воспользовалась, что от соприкосновения с управляющим амулетом-цепью блокиратор потерял силу…

И вновь его узнала.

Но самое страшное — он и сам теперь не мог вырваться из сыгранной однажды сцены. Ни на йоту не отступить. Ни исказить ни слова, ни полслова. Как заведённый механизм, он повторял одно и то же, отчаивался, испытывал гнев… и страх, с каждым очередным узнаванием феи всё больший.

Что происходит?

Неимоверным усилием воли он вернул себя в реальность и понял, что стоит в полной темноте, упершись лбом в шершавую влажную стену подземного коридора.

Темнота, как таковая, ему, созданию Тьмы, была не страшна — он прекрасно видел, слышал, обонял… Но вот то, что отказал внутренний компас, который в любом подземелье выводил его в нужное место — встревожило. Он попытался создать осветительный огонёк — так, для пробы сил… и похолодел.

Магия не слушалась.

Она больше не бурлила, не кипела в нём, как в минуты опасности или интенсивной работы, нет.

Где-то в груди леденела, по ощущениям, громадная дыра, от которой по всему телу расходилось онемение — не телесное, ибо руки и ноги слушались его по-прежнему, но… безмагичная. Словно на него самого напялили тот самый блокиратор…

Проклятье!

Он ощупал себя, насколько мог. И под заскорузлыми от крови лохмотьями разодранных плаща и камзола обнаружил четыре борозды, пропаханные… когтями. Проклятый кот! Фамильяр! Живший вместе с проклятой феей в монастыре! Неужели там он набрался святости, которая теперь разъедает его тело, его магию, парализует способности?

Лорд Уильям Сесил, барон Беркли, глава правительства королевы Елизаветы Английской, тяжело дыша, опустился на сырой каменный пол, затерянный где-то в безграничных катакомбах под Лютецией.

Впервые в жизни он не знал, что ему делать.

…И всё вроде шло, как в том давнишнем сновидении, накатившем после того, как они с Пьером смешали кровь. И пёс трусил рядом — теперь-то понятно, откуда он взялся! — и мелькал перед глазами порядком растрёпанный от частых ударов в каменистый пол клубок, ведущий их к Мари, и тянулись бесконечные коридоры, вырубленные в известняке…

Вот только тогда, во сне, не чувствовалось усталости, подкравшейся незаметно. Даром что ноги у Назарки привычны к бегу — но и то заныли. Побратим пока держался, но скоро и он вымотается. Даже пёс свесил язык набок и тяжело дышит.

А ещё не было в видении тех приступов страха, что иногда накатывали удушливой волной — стоило Назару представить, что каменный свод совсем тонкий, как яичная скорлупа, а сверху на него так и давит громадная толща земли. А ведь прямо над головами — те самые домищи, которыми он, дурак, любовался, бегая по поручению Тука к госпоже и от неё. Как представишь этакую тяжесть — два, а то и три этажа, да фундамент, да погреба-подвалы, и всё это жмёт, жмёт на землю-матушку. А ну, случись тут трясение, как в горах? Эфенди рассказывал, что твердь порой колышется там, где и не ожидаешь. Оживёт, допустим, вулкан в океане, затрясётся, выбрасывая лаву — а земная дрожь отзовётся аж на полсвета. Так было, когда у них в Константинопольском доме однажды ни с того, ни с сего завибрировали стены, зазвенели кувшины и тарелки на кухне… впрочем, быстро закончилось, никто не успел испугаться толком. Аслан-бей всех успокоил, сказал, что опасности нет. А вот у их соседей обрушился свод погребка-ледника, и те едва успели откопать повара, спустившегося в недобрый час за битой птицей…

В такие минуты страха Назар представлял себе Франкию на карте, какой он её запомнил в кабинете у Бенедикта Эстрейского, и в который раз твердил, что Лютеция далече и от морей, и от вулканов. Да и вообще — глупо бояться того, что сам себе напридумывал.

А ближе к ночи — по ощущениям, конечно, потому что здесь, под землёй, без солнечного света время не определишь, он скомандовал остановку.

И то, давно пора. Устали все. Если бы не воспоминание, что в видении они всё же дошли до нужной пещеры и услышали слабый голосок Мари — Назар, может, и отчаялся бы. Или просто объявил: всё, спим до завтра, набираемся сил, не то сами себя загоним. Утро вечера, дескать, мудренее. Но не так давно своеобразный рисунок стен стал иным — каменная поверхность сменилась с бугристой на почти отшлифованную, посветлела, и выглядела чересчур знакомой. Не приближаются ли они к нужному месту?

— Привал, — всё же сказал он. Сбросил котомку, пристроил фонарь на каменный пол, уселся, вытянув гудящие ноги.

Пьер остался стоять, упорно вглядываясь в темноту.

— Она совсем рядом, брат. Я… мне кажется, я её чувствую.

— Вот и соберись с силами. Хорош ты окажешься, если нам придётся тащить твою Мари на руках, а силушки-то у тебя и не будет! Я, может, тоже хочу побыстрее. Да только знаешь, как мудрые говорят: «поспешай медленно». Хлебца вон пожуй и воды хлебни, и того хватит. И псину покормим, а то загнался совсем. Чай, тоже божья тварь, пожалеть надо.

Нехотя Пьер опустился рядом.

Пёс, где стоял, там и растянулся, бессильно раскинув лапы.

— Хлипкий, — с сочувствием покосился Назар. — Ишь… точно, из благородных, шерсть-то, гляди, какая гладкая да шелковистая.

— Не, — покачал головой побратим. — Видел я господских псов. Они на охоту натасканы, целыми днями могут по лесу гонять, с них как с гуся вода. Этот послабже. Может, негодный, оттого и выкинули?