— А если их в наш мир отправить? — спросил я. — Хотя быдетей? Ну зачем им тут страдать?

— Почему страдать? — возмутилась Василиса. — Тут родители,они их любят. Тут никаких войн, никаких бандитов, никто никого не убивает. Всесыты, одеты. Да и нельзя им уже к нам.

— Почему?

— Ломка начинается, — разъяснила Василиса.

— Слушай, соседка, — спросил я, помолчав. — Ты к нам незанесешь эти грибки?

— Не беспокойся, они в нашем мире не выживают, — невозмутимоответила Василиса. — Проверено.

— А если окультурить?

Она непонимающе посмотрела на меня. Потом засмеялась. Резкооборвала смех.

— Нет, сосед. Не стоит. Знаешь, что это такое, когда человекрубил дрова, попал себе по руке, рассмеялся и сел смотреть, как кровь вытекает?

— Не знаю.

— А я — знаю.

— Извини. — Мне стало немного стыдно. — Шутки у меня бываютдурацкие.

— Да я заметила. Варенья?

Я отказался. Встал, прошелся по комнате, посмотрел в окна.Со стороны Харькова это был второй этаж здания, стоящего где-то на тихой и,несмотря на позднюю осень, все еще зеленой и солнечной улочке. Мимо шли легкоодетые люди. В километре, на крыше высокого, сталинской архитектуры здания,торчали антенны — чуть ли не телевизионный ретранслятор. Симпатичный город… яподумал, что однажды стоит сюда прийти, поесть пельменей, выпить горилки.Конечно, если найдется кафе или ресторан поблизости — моя связь с башней быланапряжена. Я, наверное, мог отойти еще на километр. Или на два… три… И не болеетого.

В другом окне пейзаж был совсем не столь идиллический.Низкие серые тучи, сквозь которые едва проглядывает солнце, заснеженнаяравнина, по которой ветер гнал колючую ледяную пыль.

— Там у дверей — центнера два фруктов намороженных лежит. Язаместо морозилки этот мир использую, — сказала Василиса. — Зимой, конечно. Нотут зима — девять месяцев.

— Север?

— Нет, не север. Говорят, что экватор. Это по вееру очень далекиймир. Мне кажется, тут дело даже не в Земле. Тут само солнце плохо греет. — Онапомолчала и добавила: — Да, еще тут нет Луны.

— Как тебя сюда занесло? — неосторожно брякнул я.

— Жить мне не хотелось, Кирилл, — сказала Василиса, подходяко мне. Не пытаясь разжалобить, всего лишь информируя. — Я мужа любила. А ужкогда дети забыли…

Она замолчала.

— Прости. — Я неловко пожал плечами. — Не подумал. Мне оченьжаль. Я неженатый, да и с девушкой своей недавно поссорился… мне было легче.Родители только… но они у меня люди вполне самодостаточные. Очень тяжело было?

— По первости — да, — ответила она, не рисуясь. — Но времялечит. Опять же — дети живы-здоровы, выросли уже…

Я повернулся, посмотрел на нее — и был немедленно заключен вкрепкие объятия. Поцелуй кузнечихи (в данной ситуации лучше неправильное слово,чем поцелуй кузнеца!) оказался на удивление мягким, страстным и приятным.

Но уже через секунду Василиса оторвалась от меня. Вздохнула:

— Извини, Кирилл. Молодой ты… не хочу тебе голову морочить.Будем друзьями, сосед?

Ситуация, честно говоря, была идиотская. Я прекрасно видел,что скучающей Василисе банально хочется секса. И не с улыбчивым идиотом изпоселка в Нирване, а с кем-нибудь из функционалов.

Честно говоря, мне хотелось того же. Секса. Безобязательств. С красивой, пускай и необычной женщиной. Никогда раньше мне неприходилось заниматься любовью с женщиной крупнее и сильнее себя, но это тольковозбуждало.

И в то же время я чувствовал: в чем-то она права. Не стоит.Сейчас — когда я только-только нахожу себя в новой роли — не стоит. Из нашихотношений не получится легкой интрижки, мы попытаемся придать им серьезность.Василиса неизбежно начнет главенствовать. Меня это не устроит. Мы расстанемся —но вовсе не друзьями.

А вот если сейчас избежать этого случайного и ненужногоромана…

— Ты права, — сказал я. — Будем друзьями. Слушай, а ты морелюбишь?

Василиса только усмехнулась.

— У меня выход на Землю-семнадцать, — пояснил я. — Приходи,когда захочешь искупаться и позагорать.

— Это спасибо, Кирилл, — серьезно сказала она. — Это хорошо.Ах, какой ты молодец!

Я был удостоен еще одного поцелуя, но на этот раз нестрастного, а благодарного.

— Приходи, — повторил я смущенно. — А сейчас пойду, ладно?Меня звали на вечеринку в Кимгим.

— Ух ты! — Василиса задумалась. — От твоей функции до меставечеринки далеко?

— Километров пять.

— Отпадает. От меня до тебя по прямой семь километров. Ямогу удаляться от кузни на девять. Но к тебе я загляну.

— Обязательно!

Между нами повисла та неловкая пауза, которая неизбежновозникает между мужчиной и женщиной, собравшимися было заняться сексом — ипередумавшими. У меня такая беда случалась лишь раз в жизни, но я прекраснопонимал, что тянуть в таком случае не следует. Надо быстренько расстаться —тогда есть шанс сохранить хорошие отношения.

— У меня дела, — неискренне сказала Василиса. — Да и тыспешишь, наверное. Назад пойдешь через поселок?

Я пожал плечами.

— Если не сложно… подсобишь немного? Давно собиралась убогимодежонки подбросить.

— Какой разговор! Конечно, помогу.

Не знаю, как для кого, а для меня в любой благотворительнойакции есть момент личной неловкости. Бросаешь ли ты мелочь в чехол из-подгитары, на которой в подземном переходе молодой парень наигрывает чужиемелодии; кладешь ли мелкую купюру в дрожащую руку бабуси-нищенки или относишь вцерковь свои старые шмотки «для бедных» — всегда чувствуешь себя виноватым.

Тем, что богаче? Не всегда нищий, скорбно стоящий умагазина, зарабатывает меньше тебя. Тем, что удачливее? Но удача такаянепостоянная дама, а твоя благотворительность ничуть не гарантирует ответной —если беда придет к тебе.

Тут, наверное, принципиален сам момент попрошайничества — иего одобрения. Недаром Киса Воробьянинов до последнего отказывалсянищенствовать, кричал, что не протянет руки, а сломленный напором ОстапаБендера в конце концов дошел до убийства. Принуждение к нищенству не менееотвратительно, чем принуждение к проституции. А каждая брошенная в кружкумонета — это отчасти поощрение нищенства.

Недаром известная мудрость призывает давать человеку нерыбу, а сети для ловли этой рыбы.