— Нет, Таня. Все не так.

— У вас всегда все «не так»! Всегда мы «не так понимаем»! Ты знал или нет?!

Ремезов смотрит на меня пристально.

— Подозревал. Видел, как твой Эдуард ведет себя с девушками на работе. Не как мужчина, у которого есть любимая невеста. Но точно не знал, как далеко у них все заходило.

— Почему ты мне не сказал?!

— Таня, ну как я мог тебе такое сказать? — Родион слишком спокоен и рассудителен. — Неужели ты сама ни о чем не догадывалась?

Трясу головой.

Нет, я не догадывалась. Ни единого подозрения за год. Я была слепа и глупа. Как все влюбленные женщины.

— Ты оставлял его работать допоздна?

— Да, такое бывало.

— Знал, чем он занимался на самом деле?

— Я не контролирую сотрудников двадцать четыре часа в сутки. Задания он выполнял эффективно. Работник он был хороший, этого у него не отнимешь. Все успевал — и проекты делать, и шашни крутить.

— А сегодня? Сегодня ты его оставил? Почему?

— Да, оставил. Хотел проверить, что он выберет. Встречу с тобой после разлуки или работу наедине в офисе с коллегой, с которой он особенно тесно общался. Веронику, нашу продажницу… ту девушку, тоже оставил. Эдик мог отказаться, но не отказался. Он сделал свой выбор.

— То есть, ты провел эксперимент? — мой голос дрожит от гнева.

— Можно сказать и так.

— Свел Эдика и его продажницу? Ты хотел, чтобы я что-то заподозрила? Чтобы усомнилась в Эдике?

— Были и такие мотивы.

— И в результате твой офис спалили.

— Да, нехорошо вышло. Эдуард Алексеевич оказался еще большим идиотом, чем я думал.

Ох, как у него все просчитано было! Хоть и не до конца. Вмешался человеческий фактор. И ведь все могло кончиться куда хуже!

Ремезов решил раскрыть мне глаза на Эдика. Ткнуть носом в его измены. Вот, Таня, посмотри, с кем ты связалась, дурочка такая!

Меня трясет от ярости.

— Ремезов, ты мерзавец. Расчетливый, эгоистичный гад.

— Таня, прости! Успокойся, — он хватает меня за плечи и легко встряхивает. От его властного жеста моя обида и боль преобразовались в кипящий вулкан ненависти. И направлена она на Ремезова. Я сейчас ненавижу всех мужчин, и один из них стоит прямо передо мной и видит меня в самый постыдный момент моей жизни.

Отталкиваю его изо все силы.

— Ты все это время играл со мной и Эдиком, как с игрушками. И ты еще называл меня инфантильной! Не я инфантильная, а ты. Развлекаешься, выдумываешь разную чушь. Это уже не безобидные причуды — это уже садизм! Ты избалованный, эгоистичный ребенок, который отрывает лапы жукам ради забавы.

Ремезов морщит нос, как будто его смешит мой гнев.

— Клевета, Таня. В жизни не замучил ни одного насекомого. Но можешь продолжать ругаться, если тебе от этого легче. Тебе сейчас плохо и обидно. Этот твой жених…

— Да, мне плохо. Мне больно. И знаешь, кто сделал мне больнее всего? Не Эдик, а ты. Потому что ты выставил меня идиоткой. Проводил надо мной свои дурацкие эксперименты. Потакал Эдику, провоцировал его. И все время знал, что он мне изменяет. Воспользовался этим, чтобы меня… меня…

— Да. Чтобы быть с тобой. Ты должна была понять, что за фрукт твой Эдик. Ты ведь неглупая девушка, Таня! Почему же ты ничего не видела? Так любила его?

— Может быть! Твое какое дело?

— Мое дело большое. Даже не случить этого пожара, я бы не дал тебе совершить ошибку. Сейчас ты злишься, но не на меня. Когда придешь в себя, поймешь, что ты ко мне несправедлива.

— Да я уже все про тебя поняла, Родион. Ты такой же, как все они, — машу рукой презрительно. «Они» — это лживые, расчетливые мужчины, которые относятся ко мне снисходительно и думают, что могут проделывать со мной свои подленькие фокусы.

— Таня…

Ремезов начинает выходить из себя. У него опасно вспыхивают глаза, черты лица заостряются. Вот-вот будет взрыв. Но мне все равно.

— Ты самодовольный тип, который любит тыкать людей в их недостатки. Который любит, когда другие выглядят дураками, и поэтому устраивает им разные ловушки. Так ты подпитываешь свое эго, да? Так самоутверждаешься? За счет других?

Ремезов глубоко дышит, стискивает зубы, прикрывает на миг глаза. Но молчит. Ждет, когда я выдохнусь. И в этом я тоже вижу проявление его снисходительности. Которое сейчас кажется мне отвратительным.

Возможно, я неправа. Бросаюсь на невиновного, потому что Эдик сбежал. И мое поведение злит меня еще сильнее.

У меня весь мир вверх тормашками, я не понимаю, где белое, где черное! Для меня сейчас все серое и мерзкое. И как же надоело быть инфантильной дурочкой, которая раз за разом ошибается и достойна лишь сожаления!

Невозможно догадаться, о чем сейчас думает Ремезов. У него холодное, непроницаемое лицо. Глаза настороженные.

— И ведь мне показалось, что я в тебя влюбилась, — бросаю ядовито напоследок. — Решила, тебе не все равно, что я думаю, что чувствую. Но тебе все равно! Ты выставил меня дурочкой. Унизил. Почти как Эдик. Ты расчетливый, эгоистичный интриган, Ремезов. Видеть тебя не могу! Между нами все кончено. Раз и навсегда. Понял?!

Вот сейчас он точно сорвется. У него на щеках напрягаются мышцы, ноздри раздуваются. Он подается вперед. Мне делается страшно.

Самое время гордо сбежать.

И я делаю попытку, но Родион крепко обнимает меня, прижимает к стене и шепчет на ухо:

— Таня, пожалуйста, успокойся. Ты не дурочка и мне не все равно, что ты чувствуешь.

Я замираю на миг. Он горячий, а я, оказывается, заледенела. Его руки сжимают меня железным кольцом.

— Бедная ты моя… — говорит он сочувственно.

Опять эта жалость!

Выворачиваюсь и отталкиваю его. Быстро иду — почти бегу прочь. Оглядываюсь напоследок.

— Таня! — яростно окликает меня Ремезов и хочет догнать, но теряет тапок и спотыкается. А тут еще к нему безопасник подходит и бубнит:

— Родион Романович, тут подписать надо…

— Да погоди ты!

Что дальше — не слышу. К остановке возле офиса подходит автобус, несусь к нему изо всех сил и запрыгиваю в салон. Двери закрываются, автобус везет меня неизвестно куда. Я даже на номер маршрута не посмотрела.

* * *

К предательству невозможно привыкнуть. Оно всегда случается как впервые.

Сначала ты чувствуешь недоумение и невыносимую боль. Потом начинаешь копаться в себе. Рассуждаешь: что со мной не так? В чем моя вина? А потом приходит злость на весь мир и желание сменить обстановку, измениться самой, выкинуть что-нибудь эдакое — выкрасить волосы