люди злятся на него за это, но, по крайней мере, они знают его имя. Всю свою жизнь я был лишь Дженкинсом из Биконсфилда. Это все, что мне было суждено. Я просто хотел, чтобы люди знали, кем я был на самом деле, — он смотрел на меня затуманенным взглядом.

— Слава переоценена, — сказала я ему. — Поверь мне.

Как ни странно, мне понравился Уилл Дженкинс из Биконсфилда с его насморком и манжетами, которые он жевал, когда думал. Он нарисовал для меня картину (действительно хорошую) с пионами, и я попросила у Джой скотч, чтобы приклеить ее к стене. В то бесконечное лето мы встречались в саду снова и снова. Он с восторгом слушал истории о том, как меня травили в интернете, и взамен делился со мной всем, что знал о взрывчатке, восторгаясь разницей между взрывчаткой, используемой против людей и против конструкций, как будто сравнивал силы любимых супергероев.

А я говорила с ним о тебе. Мне нужно было рассказать кому-то, иначе боль прогрызла бы мою грудную клетку изнутри, и, поскольку я не разговаривала со Смитом и не доверяла Джой, он был моим собеседником. Я рассказала ему обо всей моей любви к тебе, спрятанной за ребрами и час за часом, день за днем превращающейся в кислоту. Я свято поклялась ему, что, когда выберусь отсюда, найду тебя, буду заботиться о тебе и стану лучшей мамой в мире.

И вот однажды — уже наступила осень, коричневые листья вихрями кружили вокруг нас, ветер пронизывал насквозь, и мы были единственными, кто вышел на улицу, — он повернулся ко мне и сказал:

— Ты же понимаешь, что они не выпустят тебя отсюда, пока ты будешь так о ней говорить, да?

— Я не говорю о ней с ними, — ответила я.

— Я понимаю. Но они все равно знают. Знают, что ты думаешь только о ней, и не выпустят тебя, пока ты ее не отпустишь.

— Значит, они никогда меня не выпустят, — я вздохнула и почувствовала некоторое успокоение. Я уже давно понимала, что это правда, но впервые озвучила свои мысли. — А значит, пришло время для плана Б.

Я полезла в куртку и вытащила свернутый листок бумаги. В недоумении он взял его и раскрыл. Это был его рисунок с пионами, скотч все еще висел на краю, потому что я не хотела ненароком его порвать.

— С другой стороны, — сказала я, и он перевернул листок и прочитал заметки, которые я сделала крошечным аккуратным почерком и где — если все, что он сказал мне, было правдой — подчеркиванием выделена взрывчатка, которую можно приготовить из химических веществ, используемых в клинике, и она будет достаточно мощной, чтобы взорвать замки на наших дверях.

Я сжала его запястье; пропитанный слюнями рукав примерзал к руке.

— Ты сможешь приготовить ее? — спросила я.

Крик сирены снаружи возвращает меня в реальность. Сердце дергается, как лодочный мотор. Пытаюсь понять, где я. Сижу на полу, прислонившись к дверному косяку кухни, и не знаю, как долго я была в отключке.

Где ты? Где ты? Ты все еще здесь? Ты покинула меня, как я оставила тебя?

Вокруг все качается и плывет, когда я иду по коридору. Не могу вспомнить, когда я спала в последний раз.

Ты не в туалете внизу и не в скромной спальне, которая была последним пристанищем Эви Симмс. С нарастающим отчаянием я поднимаюсь по лестнице. Толкаю дверь в твою комнату, и вот ты на своей кровати. Колени поджаты к груди, как когда-то у меня под сердцем. Одеяло обвилось вокруг твоих ног, глаза закрыты. Ты даже не заметила, что я потеряла бдительность. Меня охватывает мучительное желание поправить подушку под твоей головой, до самого подбородка укрыть тебя теплым одеялом с рисунками деревьев…

«Стоп, — я молча умоляю себя. — Ты должна остановиться».

Я поклялась, что не буду этого делать. Я поклялась. Я отказалась от тебя. Это было так же больно, как вырезать собственное сердце, но я сделала то, что обещала им никогда не делать. Я предала тебя.

Я убеждала себя, что примирилась с тем, что никогда не увижу твои первые шаги, не услышу твоих первых слов, что ты никогда не будешь называть меня мамой.

Я пришла не за тобой. Я повторяла это мысленно снова и снова, будто мантру. Я ухватилась за нее, когда ты впервые прошла на кухню и увидела меня, и мое сердце устремилось к тебе. Мне приходилось напрягать каждую мышцу ног, чтобы не броситься к тебе, каждое сухожилие шеи и рта, чтобы не умолять тебя вспомнить меня. Я знала: если бы я это сделала, ты отвергла бы меня — сертифицированную сумасшедшую, которую ты никогда прежде не видела и которая утверждает, что является твоей матерью, — конечно, ты отвергла бы, и этот отказ сломил бы меня.

Меня никто не сломит. Я обещала себе это снова и снова, в той тюрьме с благоухающим садом, улыбающимися медсестрами, иглами и ложью. Я не позволю им сломить меня: ни твоему отцу, ни женщине, которая сделала себя твоей матерью.

Ни тебе.

Я здесь, чтобы найти доказательства того, как со мной поступили: этого достаточно. Этого должно быть достаточно. Я не могу надеяться на большее.

И все же ты шевелишься, и твое лицо приближается к моему, и все чувства, которые я так бережно подавляла и прятала, возвращаются ко мне, как порох к запалу. Кажется, с тех пор, как я держала тебя в руках, прошло не так много времени, и мое сердце снова начало биться.

О боже, что я с тобой сделала? Что я собираюсь делать?

Ты открываешь глаза. Я замираю, кровь шумит в ушах — я вижу его в них.

Ты вытягиваешь спину, словно очнувшись от транса, и не сводишь с меня взгляд, а я ужасно боюсь того, что ты мне скажешь, и все, что я могу сделать, — не броситься прочь из дома, пустившись по тропинке под перекрестный огонь полиции.

Меня никто не сломит.

Ты открываешь рот. Каждая мышца во мне напрягается. И ты говоришь:

— Это бессмысленно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Эми

— Что бессмысленно?

Она выпалила это неловко и спонтанно, с виноватым выражением на лице, словно ее застали врасплох. Хотя что может смущать ее сейчас, можно только догадываться, учитывая, что она уже открыто угрожает взорвать свою собственную…

«Скажи это, по крайней мере, себе».

Я сжимаю челюсти. Рот переполнен слюной, и я тяжело сглатываю.

…свою собственную дочь.

Моя