– Но того не делается, ваше величество, нигде ни в армии, ни в гвардии; в ранцах никогда не кладется ни сухарей, ни полных вещей.

На это государь ничего не отвечал.

15-го я переехал в Северное укрепление ночевать. Князь Меншиков навестил меня перед отъездом и между разговорами спрашивал меня, не полагаю ли я чьих-либо происков причиной полученных мною неудовольствий. Я отвечал, что не могу подозревать в том графа Воронцова виновным, потому что мне государь ни слова не говорил о взаимных сношениях наших; что граф Воронцов, руководимый во мнениях своих другими, сам никогда не знал, что подписывал, а потому и затруднился бы объяснять, в чем состоят его неудовольствия на меня. Я продолжал, что, хотя я никогда не удостаивал графа Витта согласием к изложению передо мной своих тайн, но последнее объяснение его в Вознесенске, коим он хотел уверить меня в том, что он опроверг пред государем взведенные на меня клеветы графом Воронцовым, подают мне повод к предположению, что он, напротив того, говорил против меня; что впрочем, дело сие так черно, и я столь мало уважаю ябедников, что не располагаю и отыскивать их, и сим прекратил разговор о сем деле. Князь Меншиков, по-видимому, старался разведать о моих будущих намерениях; говорил, что, невзирая на многие ошибки, государь остался доволен флотом.

– Уж дослужить, – говорил он, – как-нибудь этот последний год, а там и оставить службу.

Но я ему ничего на это не отвечал, а только показал некоторые бумаги, полученные мною в недавнем времени, о придержательстве морскими чиновниками беглых солдат.

Весьма легко статься может, что он также способствовал стороной к сим неудовольствиям, доведя до сведения государя о некоторых частных беспорядках, замеченных в войсках, между коими находится несколько тысяч бродяг и преступников. От них сие легко может случиться, и ему, как всему флотскому начальству, должно быть неприятно всякое столкновение с порядочным управлением, как наше сухопутное. В прошедшем году еще входили они с доносами на нас на счет вывоза казенного железа; но дело сие тогда же на них обратилось, и сие не могло быть приятно для морского начальства. Впрочем, несколько дней тому назад Меншиков сам говорил своему адъютанту: «Подмазали как будто бы и флот».

16-го я приехал в Симферополь, дабы съездить в Керчь, где стоит у меня рота, и откланяться там государю, располагавшему прибыть туда 20-го числа; но, застав здесь Адлерберга, узнал от него, что маршрут государя переменен и что он прибудет только 22-го числа в Керчь.

Я имел долгий разговор с Адлербергом и как я перед выездом своим из Севастополя изготовил подробную записку с объяснением всех недостатков, терпимых нами здесь, и причин, замедляющих наше фрунтовое образование, то я ему прочитал записку сию и объяснил, что, невзирая на все сии затруднения, я радовался еще, что войска подвигались, хотя несколько вперед по образованию своему. Он просил у меня сей записки, дабы, перечитавши ее несколько раз, затвердить предметы и доложить об них при случае государю; но так как уже я принял намерение удалиться (чего ему, однако же, не говорил), то я ему не отдал сей записки, прося его не отнести сего к недоверчивости моей к нему, по причинам, мне одному известным. «Государь – судья, – сказал я ему, – и оправдываться мне не след». Я, в самом деле, полагал, что мера сия была бы излишняя, когда, вопреки всем предварительным объяснениям, письменным и словесным, меня непременно хотели обвинить. Адлерберг сказывал, что он готов объяснить государю все сие и даже сказать, что в 5-м корпусе ранцы грузятся сухарями и всей укладкой, от чего солдат теряет осанку, но что он не решится довести до сведения государя, что сего не делается во всей армии и гвардии. Я отвечал, что и не прошу его о сем, а только буду так себя вести, пока служить буду и т. п.

– Мы, впрочем, с графом Орловым все это говорили государю; но он не уважил наших представлений и полагает причиной то, что вы сами мало сведущи по фронту, что ваши дивизионные начальники также неопытны, как например. Данненберг, обращавшийся больше с бумагами, и Ширман, бывший до того комендантом; да и начальник штаба у вас по этой части не помощник.

– Гасфорт, – отвечал я, – офицер, достойный уважения во многих отношениях; по фронту он более теоретик, нежели практик. Ширман зубы съел на фронте и в сем отношении с отличием служил в Гренадерском корпусе и, кроме того, военный офицер: он весь изранен. Соболевский дело свое знает хорошо; а Данненберг имеет другие достоинства, заслуживающие большого уважения. Что же до меня касается, то если я не из первых мастеров сего дела, то без сомнения, знаю, сколько нужно по званию моему; кроме дивизионных начальников я имею хороших помощников в бригадных и многих полковых командирах, имею по сей части молодцов и между батальонными и ротными командирами и, наконец, унтер-офицеров и ефрейторов, совершенно знающих свое дело, и охотно сознаюсь в том, что при обширном круге важнейших занятий я не мог себя посвятить исключительно сей части, с чем и Адлерберг согласился.

При сем случае я спросил его, полагают ли они, чтобы другие корпусные командиры были в сем отношении опытнее меня, и корпуса их лучше моего, как например Крейц и Гейсмар (которые о сем деле никакого понятие не имеют).

– Крейц точно не знает, – сказал Адлерберг, – а Гейсмар очень сведущ по фронтовой части.

Я не выводил его из заблуждения; ибо люди, как Адлерберг, при всех добрых качествах, не имеют независимого мнения и, надумав что-нибудь несообразное, сами, наконец, поверят мнимому.

При сем случае он, опустив глаза, с запинаниями сказал мне, что мне объявлено в высочайших приказах замечание, то есть, сказал он:

– На вид поставлено дурное состояние войск. Государь сказывал, что если он хвалит хорошее, то должен выставлять и дурное.

Я спросил его, нисколько не смущаясь, занесется ли это мне в формуляр?

– По закону должно, – отвечал он; – но это можно будет переделать, как будет сказано.

Итак, со мной обошлись, как с преступником и запятнали свыше 25-летнюю беспорочную службу мою, а может быть, лишат и пенсиона в отставке, заслуженного мной трудами и опасностями.

Я показал Адлербергу подозрение, что меня очернили перед государем.

– Вы, может быть, подозреваете графа Воронцова в том, – сказал Адлерберг; – но я могу вас уверить, что это не он; напротив того, я сам был свидетель, как государь рассердился в Одессе за то, что народ толпился, закрывая войска, стоявшие под ружьем. Он при этом заметил графу Воронцову, что неуважение войск народом наравне с его лицом делает дурное впечатление на войска, отчего они теряют и дух, и бодрость. Но вы знаете, – продолжал Адлерберг, – что фельдмаршал Паскевич не благоволит к вам, и чуть ли не он повредил вам.

Я изобразил Адлербергу всю нескладность представлений графа Воронцова, сказал, что, впрочем, не подозреваю его в сем деле, превышающем силы, умение и правила его; сказал, что пренебрегаю ябедниками и не намерен разыскивать их; но, в случае, если бы когда-либо они открылись, то просил его помнить то, чем граф Витт мне хвалился в Вознесенске (что я ему рассказал и повторил).