Адлерберг удивился.

– Неужели, – сказал он, – мог бы он так сделать, чтобы государю сказать одно, а вам другое? Это было бы уже очень черно.

– Я никого не обвиняю, – отвечал я, – но прошу вас помнить сие.

Сим прекратился разговор наш.

В самом деле, по обстоятельствам кажется, как будто граф Витт, выставивший, в поездку свою в Петербург, управление и поступки графа Воронцова, у коего он в доме принят дружески, распустил после слух, что граф Воронцов получил неудовольствия через меня. Граф Витт, думал я, искал свергнуть меня, как свидетеля собственных поступков его и старался сбросить вину сию на Воронцова; но справедливость сего предоставлено только знать одному Сердцеведцу.

Граф Орлов, в проезд свой через Симферополь, принял брата моего очень дружественно, обещался быть всегда от души ходатаем за него, но сказал, что ныне, по случаю неудачного смотра сего, не может еще приступить к сему делу. Граф Воронцов не имел более никаких неудовольствий на брата и желал ему даже успеха, дабы его не могли подозревать в гонении брата, но не желал только повышения его звания в губерниях его управления.

Данненберг, отправленный мною из Севастополя на Южный берег, дабы находиться там при проезде государя, по случаю нахождения на Южном берегу батальона для разработки дорог, сейчас возвратился оттуда и привез следующие известия.

Батальон сей находился все время на работах бессменно, и во все лето не занимался ученьем, что было сделано по настоянию графа Воронцова; ибо дороги сии в последнее дождливое время пришли было в совершенное разрушение, о чем все были предупреждены, и я сам, сколько мне помнится, предупреждал лично государя. С самого Вознесенска было отдано приказание, что батальона сего государь смотреть не будет и что роты, расположенные в горах лагерем, отдельно по всей дороге, останутся на своих местах и представятся на линейках без амуниции, по мере того, как государь будет проезжать мимо их.

С приездом в Алупку государь потребовал весь батальон под ружьем на смотр. С трудом нашли место, где его можно было поставить. Граф Воронцов, обнадеживая Данненберга в успехе, уверял его, что все кончится к лучшему, говоря, что те войска, которые меньше учатся, лучше проходят церемониальным маршем (мнение, которое он мне и прежде сообщал в разговорах). Государь сам командовал. Когда батальон взял на плечо, то граф Воронцов, сзади стоявший, вскрикнул: «Хорошо!» Государь со строгим видом оглянулся на него. Приказано было сделать захождение, и едва кончили сие построение, как государь, подозвавши Данненберга, сказал ему с гневом:

– Гадко, я никогда в жизнь свою ничего хуже этого не видел; люди не имеют никакого шага (чего, впрочем, казалось, нельзя бы заметить при захождении). За сим он продолжал Данненбергу:

– Неужели вы думаете, что я буду этих дураков смотреть? – и не продолжал больше смотра.

Данненберг отвечал, что весь батальон бессменно все лето был на работе.

– Знаете ли, – продолжал государь, – что если вы через месяц не исправите сего батальона, то я могу вас отдать под суд?

И тем все кончилось[75].

Государь выехал из Ялты в Геленджик с наследником 19-го после полудни. Граф Воронцов говорил Данненбергу, что, разговаривая с графом Орловым о сем происшествии, он заметил, что мне могли быть неизвестны новые перемены, происшедшие в Петербурге, но будто граф Орлов отвечал ему, что перемены сии должны быть мне известны, потому что я недавно был два раза в Петербурге. Не полагаю, чтоб граф Орлов мог сделать какой-нибудь низкий поступок и скорее готов думать, что он сказал сие с добрыми намерениями, желая только обнаружить для большего успеха, что он нисколько не заступается за меня лично.

Общий голос был за меня, хотя некоторые и обвиняли меня в расположении к интригам. Говорили, что все сие было приготовлено еще в июле месяце.

Когда я виделся с Адлербергом в Симферополе, то дело шло только об отдании мне в высочайшем приказе замечания, что было, кажется, решено в Бахчисарае. Адлерберг тогда точно более ничего не знал. По приезде же государя в Артек (первый ночлег на Южном берегу), еще до смотра батальона там находящегося, я был уже отрешен от командования корпусом с назначением на место мое генерал-лейтенанта Лидерса. Ни повода, ни причины сего мне не известно.

Общее мнение в Севастополе между флотскими офицерами, что причиной всего князь Меншиков. Все не он сделал, но в участии его можно почти не сомневаться, и к сему мнению служит следующее. Когда я был у него в Николаеве, то он говорил мне, что узнал от служащего в свите государя контр-адмирала Корсакова, что солдаты Минского полка ходят по миру, и что один часовой просил у Корсакова хлеба. Я спросил его, не может ли Корсаков мне указать солдата сего, и, по сделанной мною накануне поверке хозяйственной части полка, я нашел все части в совершенном порядке, полную гласность солдатской собственности и изобилие по всем предметам; а потому и полагал, что часовой сей должен быть матрос ластового экипажа, которого Корсаков не узнал, а что у нас сего случиться не могло.

– Если бы он был морской, – отвечал Меншиков, – то бы его Корсаков истребил; а могло случиться, что это был какой-нибудь бродяга, или определенный из преступников, который сие нарочно сделал.

– В таком случае, – отвечал я, – Корсаков бы лучше сделал, если бы он записал его имя и довел бы до сведения начальства виновного, для исследования и прекращения подобных случаев.

– Он не имел надобности вмешиваться в чужие дела, – сказал Меншиков и, дабы не подать мне повода к подозрению его, тут же спросил меня, каков у меня Люблинской полк, который он года три тому назад видел в Севастополе. – Правда, – продолжал он, – я тогда довел до сведения государя, в каком он был дурном положении.

Я сказал, что полк сей с тех пор прошел чрез многие преобразования и ныне со всем переменился.

По приезде моем в Севастополь, когда я предварительно осматривал почетный караул, изготовленный для государя, находились при сем все сухопутные и морские начальники около дворца. Подошед к Корсакову, я спросил, не может ли он мне указать солдата, просившего у него милостыни. Его удивил сей вопрос.

– От кого вы это знаете? – спросил он.

– От князя Меншикова.

– Я никак не говорил этого князю Меншикову с намерением произвести историю, а, зная его дружеское с вами сношение, полагал, что он вам сие скажет частным образом.

– Вы, во всяком случае, бы лучше сделали, если бы сообщили сие мне или кому-нибудь из ближайших начальников; я имел право ожидать сего от вас по дружеским сношениям, в коих я нахожусь с вашим братом.