говорит об их содержании. Эти победители, вдохновенные мастера и новаторы с огнем в душе — преимущественно рабочая молодежь.

Вот комсомолец Владимир Зайцев — многостаночник: и токарь, и фрезеровщик, и строгаль, и зуборезчик. Он сам непрерывно учится и в то же время, как прирожденный педагог, учит совсем юных рабочих.

«Белокурый, тощенький, но сбитый крепко уралец, убедительно говорит о «теории», о «формулах», которые немедленно воплощаются в интересные приемы работы, в вещи, в сверкающие детали. Он радуется, как подросток, когда парнишка раскрывает формулу и она оживает перед ним в ощутимом образе».

Он знает, что самое главное — пробудить в юных чувство рабочей гордости, беспокойную страсть узнать больше и больше, веру в свое мастерство, в свои возможности. А вот тридцатилетний лекальщик Алексей Глебов — «поэт своей жизни» и поэт своей профессии.

«Глебов — интересный собеседник, — пишет Гладков. — С ним любопытно потолковать о художественной литературе, об искусстве. Он очень горячо и страстно ставит вопросы культуры и социалистического воспитания. Для него ценность советского гражданина и хорошего работника определяется степенью одухотворенной любви к труду (подчеркнуто мною. — Б. Б.), уважения к товарищу, стремлением к новому. Он терпеть не может людей самонадеянных, лишенных чувства самокритики, самовлюбленных фразеров. Красота человека — это постоянное творческое искание, целеустремленность, энергия. А всякую борьбу, всякое дело человек должен доводить до конца».

Во время Отечественной войны Гладков целые дни проводил на уральских заводах, изучая людей и производство, но главным образом людей — рабочую молодежь. Он, по его словам, хорошо мне запомнившимся, часами смотрел на руки рабочих — «руки кудесников, одухотворяющие движение станков».

Как любил Федор Васильевич эту трудовую гвардию Урала! С каким восторгом он рассказывал мне о ней, показывал письма рабочих (переписка длилась до самого конца жизни писателя), как отец гордился их дальнейшими успехами.

Помню, прочитав одно из писем, он сказал:

— Какая творческая находчивость, горячий прибой вдохновения, изобретательности, мятежного беспокойства! И в то же время какая скромность! Ни одной громкой фразы — все искренне и просто. Эти люди рождены, чтобы преодолевать непреодолимое.

Гладков неоднократно говорил и писал о великолепной сложности, многообразии нашей жизни.

«При неравномерности развития экономических и общественных процессов, — писал он в одной из своих заметок, найденных в его архиве уже после его смерти, — наша эпоха волнуется от столкновения множества противоположностей, которые причудливо переплетаются между собой и разрешаются подчас очень болезненно, очень остро и проходят незаметно, выливаясь в новые формы, в новые рождения».

Понятны гнев и возмущение, которые вызывали у него повести и очерки, где опрощался, обеднялся, показывался крайне односторонне внутренний мир рабочего человека. Здесь уже никакая защита не помогала, о скидках на талант и на молодость он и слышать не хотел.

«Начиная с «Цемента» и кончая «Мятежной юностью», — писал мне Гладков (письмо от 18 июня 1956 г.), — я прежде всего, по мере сил моих, конечно, стремился и стремлюсь раскрыть психологию человека, внутренний мир рабочего-революционера до Октября и новое, более сложное качество его интеллигентности в советское время. Не умные книжки, где передовой рабочий представлен неким бездумным здоровяком, одним лишь мышечным напряжением добывающим сказочные рекорды, звучат глупо и фальшиво. «Шапками закидаем» — подтекст такого рода сочинений. Какое придурковатое мещанство! Все это не только комически наивно, эмоционально неграмотно, но и политически вредно. Душа кипит и протестует...»

Рабочий-революционер был всегда для Гладкова, по его же крылатому выражению, «мастером правды». Мастерство труда и мастерство правды для него гармонически едины, так же едины, как физическое трудолюбие и трудолюбие интеллектуальное. Здесь основа его эстетики, фундамент для того нового эстетического материка в искусстве, который был открыт Октябрьской революцией.

Однажды, проходя мимо Дома культуры в небольшом городке Свердловской области, он увидел афишу: «Сегодня лекция «Образ женщины в художественной литературе». Федор Васильевич пошел на лекцию и прослушал ее с интересом. «Познакомился с лектором, — писал он в одной из своих статей. — Оказалось, что это рядовой рабочий одного из уральских больших заводов. Незадолго до начала войны он заочно окончил Институт философии, литературы и истории. Признаюсь, он и явился одним из прообразов Шаронова, героя моей повести «Клятва», посвященной трудовому героизму рабочего класса в дни Великой Отечественной войны».

Гладков рассказывал потом, что в этом молодом рабочем его покорили сила интеллекта, широта взглядов, одухотворенное, поэтическое отношение к женщине. Он полагал, что одной из важнейших (если не самой важной) задачей коммунистического воспитания является гармоническое развитие ума, воли, чувства, чтоб воля была доброй и умной, ум волевым и сердечным, а сердце горячим и щедрым. Этой гармоничности, по его словам, способствует сила эстетического чувства, о развитии которого мало думают и наша педагогика, и наша литература. Прототип Шаронова потому великолепно работал, что с одинаковой полнотой ощущал и красоту, поэзию труда, и красоту, поэзию частной, личной жизни — в быту, в семье, в любви. Ему претили мещанство и корысть в любой области.

Гладков горячо настаивал, что человек неблагородный, неинтеллектуальный, непоэтичный не может быть хорошим строителем коммунизма.

— Надо добиться, — говорил он, — чтобы политехническое образование шло рука об руку с полигуманитарным, чтоб каждый молодой человек, окончивший технический вуз, знал литературу, философию, историю, а если у него есть способности к живописи и музыке, то пусть рисует, поет, играет на том или ином инструменте.

Труд, священный труд, одухотворенный революционной идеей, воспитывающий умы и сердца людей, превращающий малограмотного человека в героя и интеллигента (в самом высоком смысле этого слова!), — эта правда жизни стала главной темой Федора Гладкова, которой он остался верен до конца своих дней.

Он всегда болезненно резко реагировал на «неправду» (так он называл все то, что мешало его главной теме). Оттого некоторые считали его желчным, недобрым, а добрее его я не знала человека.

У нас обыкновенно, говоря о писателе революционере-коммунисте, прибавляют слово «трибун». Гладков не был трибуном. Это слово совсем не шло к его скромному облику. Но он был революционером-коммунистом в самом высоком смысле этих слов, и прежде всего в своей отчаянной непримиримости к идейным противникам.

Незадолго до смерти он сказал мне:

— Нельзя жить поговоркой «моя хата с краю», тогда — пиши пропало. Это касается и жизни, и литературы. Впрочем, для меня, как вам известно, жизнь и литература — единое понятие.

Гладков был прав: его личная жизнь и его жизнь в