Чтобы были проблемы, которые и не проблемы вовсе.

Мне показалось, что кто-то стукнул в нашу дверь. Леся, не отрываясь от телефона, тоже прислушалась, но звук ее не насторожил.

В конце концов, в таких деревенских старых домах всегда полно разных звуков. В своей квартире мы попросту не замечаем даже громкий гул механизмов, шум воды в трубах, хлопанье дверей у соседей, потому что это привычные звуки, не настораживающие. В чужом же доме, особенно в незнакомой обстановке, как у нас сейчас, от любого шороха напрягаешься.

Не слышно было только этих невидимых часов. Ну и хорошо. Они меня достали!

Было уже довольно поздно, и нам, по-хорошему, пора было ложиться. И я совершенно не понимаю, зачем мы, периодически позевывая, продолжали бдеть рядом со спящей мамой вместо того, чтобы просто лечь рядом и тоже отрубиться.

Думаю, каждая из нас вспоминала это тревожное «Баечник - это я», и не торопилась засыпать. Не то, чтобы мы поверили...

Да ладно, кого я обманываю? Мы поверили, мы больше не включали это дурацкое радио, потому что поверили.

Когда в окно постучали, часы на телефоне показывали немного за полночь. Мы с Лесей дружно вздрогнули, но даже не засмеялись над такой синхронностью. В ночной тишине осторожный стук, тем более в окно, показался ужасно тревожным и немного жутким.

Мама не проснулась, даже когда этот кто-то начал стучать сильнее и увереннее. Больше всего мне хотелось, чтобы со всеми этими странностями разбиралась именно она, а не мы. Но в то же время маму было жалко. Она так крепко заснула после выматывающих головных болей, что нарочно будить ее из-за какого-то там стука было подло.

Леся смотрела на меня огромными глазами и явно ждала, что я, как старшая, что-нибудь предприму.

Как же я в такие моменты ненавижу быть старшей!

Мне ничего не оставалось, как, стараясь не скрипеть половицами, зачем-то очень осторожно прокрасться к окну и, не отдергивая шторы, негромко поинтересоваться:

— Кто там?

Я непроизвольно постаралась говорить взрослым голосом, надеясь, что меня примут за маму.

— Доченька, открой! Это я, папа!

Я радостно обернулась к Лесе. Она стояла, непроизвольно разинув рот от удивления, но никакой радости на ее лице не было. Только сильный страх. Именно этот страх меня больше всего и напугал, заставил насторожиться. И штору я не отдернула, подавила первый порыв.

— Папа?

— Да, открой. Я очень сильно есть хочу. Голодный.

Я еще раз посмотрела на Лесю. Она одними губами шептала: нет, нет. И тут меня словно толкнуло изнутри: а почему папа нас не предупредил, что приедет? Ладно, в нашей комнате связи и тем более интернета нет, но мама же с ним днем разговаривала!

Кто бы там ни был, это точно не папа. Кто-то, очень сильно старающийся говорить папиным голосом. Но выходило почему-то хрипло, даже старчески как-то. Откуда они вообще знают папин голос?

Леся попятилась к маме и принялась ее шепотом тормошить:

— Мам! Мама!

На секунду мне показалось, что мама вообще не дышит, лежит, как кукла. Меня прошиб холодный пот, но потом я сообразила, что Леся сразу заметила бы неладное. Сестра же только беспомощно посмотрела на меня и покачала головой: маму было не разбудить.

— Открывай! Не надо маму будить!

Папин голос сделался злым. Откуда вообще он мог догадаться, что мы делаем, если шторы на окне плотные? И вообще, почему я должна открывать окно? Зачем мне окно открывать? Есть же дверь.

— Открывай!

— Нет!

Я сама от себя не ожидала. А вдруг это все-таки папа? Если бы можно было позвонить ему и прямо спросить. Но я и так могу прямо спросить. Тогда почему я так сильно боюсь отдернуть штору и убедиться? Это же элементарно.

— Дочь! Открой немедленно, дрянь!

Леся за моей спиной заплакала.

Что за мерзкий металлический голос? Разве папа сказал бы так? А вдруг бы сказал? Он приехал ночью, не смог связаться, нашел нас, не хотел никого будить, а дочери его в дом не пускают... Голодный.

Голодный?

— Уходи!

Я сама не понимала, почему мне так бесконечно страшно, до дрожи, до ледяного холода где-то в районе солнечного сплетения. И мама не просыпается.

Зачем мы переговариваемся так, когда я могу позвонить? Почему я игнорирую телефон? Но только начала соображать, где оставила его — в кармане? Нет. На зарядке? Только начала вертеть головой в его поисках, как...

— Я щас те руки пообрываю! — пообещали за окном совсем уже не папиным, каким-то отвратительным голосом.

Я аж задохнулась. Леся начала тихонько подвывать от ужаса, а потом всеми ногтями вцепилась в мамину руку:

— Мама! Мама!

Мама словно вынырнула из омута, на лице начало проступать какое-то осознанное выражение, глаза полуоткрылись.

— Вы что-то сломали? — еле ворочая языком, пробормотала она.

— Нет, мам! Мы...

— Хорошо...

И она, ласково улыбнувшись Лесе, вернее — полуулыбнувшись, мгновенно отрубилась, словно и не просыпалась.

— Открой немедленно, дочь! Я голодный! Негодяйка,