острожского вовсе не так, как сказывается он обыкновенно в бесчисленных виршах отечественных ломателей бессмертного поэта.

Но я не даром сказал, что Щукинский был одной из тех богатых натур, с которыми приходится встречаться не часто.

Что же заставило надломиться эту жизнь? Отчего эти силы должны иссякнуть по каторжным казематам? Чего недостает и где недостает?

Ответ не за мной.

Помимо «мыльных пузырей» мне пришлось произвести над Щукинским и настоящее следствие: дело на этот раз было подобное первому, то есть нанесение афронта. Впрочем, чтобы понять развязку, надо знать историю, ей предшествовавшую, а потому я и начну с нее.

Щукинского после суда о поджогах и об оскорблении полицеймейстера выпустили из острога, с тем чтобы в скором времени засадить снова в смирительный дом. В короткий промежуток свободы совершилось убийство Носова и подготовилось другое дело, менее трагическое. Щукинский был бедняк, чтобы прожить время свободы, ему должно было работать (до ремесла мазурика, крупного или мелкого, острог не мог унизить Щукинского). Щукинского взял для письмоводства один из губернаторских чиновников, посланный в ближайшие от города селы для собрания каких-то сведений. Собрал ли чиновник сведения – неизвестно, но что он вытянул очень много денег из крестьян, так это верно. Губернаторский чиновник – штука в губернии не последняя; на него жаловаться пойдет не всякий, потому такой жалобой начальство обижаться изволит: «Я-де назначаю и выбираю сам своих чиновников, стало во мне проницательности мало?» Обидно. Подвиги собирателя сведений, наверное, остались бы покрытыми «мраком неизвестности», тем больше что и совершились-то они в среде, из которой голоса поднимаются редко, если бы, к несчастию для себя, собиратель не взял в письмоводители Щукинского. Щукинский видел все сцены, разыгравшиеся на съезжих квартирах: пред ним плакались крестьяне, смиловаться просили, в убогие кошели лезли. Не успел еще собиратель сведений закончить своей многополезной деятельности, когда с подробнейшим прописанием всех его подвигов губернатор получил длиннейшее письмо. Под письмом находилась подпись Щукинского. Губернатора покоробило: выводить на свежую воду подвиги своих клиентов, давать им огласку – зазорно, не обратить внимания на заявление такого человека, каков Щукинский, не совсем удобно, хотя в письме и отдавалась почтительнейшая дань начальнической справедливости, но в конце его тем не менее было прибавлено, что буде, против чаяния, письмо останется втуне, то содержание его передастся в места более горные. Губернатор избрал златую средину: не давая письму огласки, он предложил собирателю выйти в отставку, Щукинского же приказал запрятать немедленно в смирительный дом. Последнее приказание не привелось в исполнение: через неделю после того поднят был труп Носова, и Щукинского отправили в тюремный замок, а через два месяца родной дядя собирателя назначен был смотрителем того же тюремного замка.

Итак, ближайшая причина преследований Щукинского новым смотрителем была вендетта. Но кроме этой мести за кровь, у смотрителя была и своя причина ненавидеть Щукинского: за смотрителем водилось очень много блох, обворовывал он арестантов жестоко. Щукинский знал это и мало того что не скрывал своего знания, но и открыто высказывал, что он почище еще постарается услужить дяденьке, чем услужил племяннику.

Во имя этих двух причин новый смотритель уже без всяких внушений свыше стал безотвязно преследовать Щукинского, старался гадить ему на каждом шагу. Другой бы, зная Щукинского, побоялся подставлять ему ногу, а если бы и подставлял, так половчее, чтобы тот не заметил, но смотритель пакостил напрямки; он был из бурбонов косая сажень в плечах, усищи по грудь, стало быть, как же ему, богатырю, бояться штафирки[22].

Случалось, что после придирок и пакостей Щукинскому благоприятели говорили смотрителю:

– Эй, Петр Борисыч, остерегайся! Ведь зверя дразнишь.

– Тово, тово, черта лысого, стану я бояться. Тово, тово, я его на месте пришибу – мокренько останется.

– Припомни Василья Александровича (полицеймейстера).

Отвечал и на это смотритель:

– Он тово и до рыла-то моего не достанет. Ростом, пащенок, не вышел, мало, тово, я их мелюзги видал, в бараний рог щенка согну.

В сладких убеждениях возможности согнуть Щукинского в бараний рог смотритель оставался довольно долго.

Должно полагать преследования не довольно сильно пронимали Щукинского: глуп уж очень смотритель был.

В остроге содержался богатый помещик Дегтярев – крестьянина на охоте убил: напился до чертиков, вбежал в толпу да первого встретившегося на месте ножом и положил. Богатый арестант клад для смотрителя, с них всегда гонорар приличный получается. Дягтерева Петр Борисович доил как добрую корову; как человек очень смирный (в трезвом виде), Дегтярев дозволял себя обирать смотрителю, насколько ему было угодно. Но через некоторое время после поступления своего в острог Дегтярев познакомился и сошелся с Щукинским, со дня этого знакомства любезные отношения его со смотрителем пошли вверх дном; за свои услуги Дегтярев стал требовать от смотрителя соответствующего количества услуг… Для воина это было крайне неприятно, в особенности он в раж вошел, когда Дегтярев отказался брать у него обиды.

Петр Борисович, несмотря на отменную глупость, все же очень хорошо понимал, в ком заключается главная пружина всех размолвок с Дегтяревым, и злоба его на Щукинского увеличилось.

Прежде приносили к Дегтяреву различные вещи совершенно свободно, никто не заглядывал в них, после же размолвки дан был строжайший приказ караулу делать тщательные осмотры. Месяца два прошло, и ничего не находилось. Однажды Дегтярев почувствовал себя нездоровым, но в госпиталь не лег. Камердинер принес ему белья. Не будучи в состоянии сам отправиться для приема принесенного, Дегтярев попросил взять на себя эту комиссию Щукинского. Тот согласился, пошел к острожным воротам и принял корзину; во внутреннем дворе Щукинского остановил караульный фельдфебель, стал делать осмотр корзины и между бельем нашел бутылку лафита.

Преступление.

На другой день я получил уведомление «о нанесении тяжкого оскорбления» арестантом Щукинским смотрителю тюремного замка и должен был производить следствие.

Прежде всего следовало спросить и освидетельствовать смотрителя. Физический афронт смотрителю был нанесен ужаснейший: будто его по физиономии кто железным пестом съездил, все лицо разнесло. Нравственная обида подействовала на смотрителя довольно сильно: куража его лишила, присмирел, опустился смотритель; человек как будто сознавать что-то начал.

Стал я спрашивать смотрителя: вследствие каких причин нанесен был афронт ему?

– Тово, тово, и сам не знаю. Осерчал больно, зверем на меня накинулся и непотребным словом меня облаял. Вы, тово, и не поверите – десять пудов одной рукой поднимаю, а тут, тово, так на пол и рухнул, как молотком ошеломил, свету Божия не взвидел.

– Но за что же таким образом поступил с вами Щукинский?

– В темную комнату запереть я его хотел, так идти не пожелал.