– В темную комнату, как я знаю, сажают арестантов за наказание, так что же сделал Щукинский, чтобы его подвергать наказанию?

– Куралесит, тово, больно, от него арестанты непослушание большое оказывают, знать никого не хотят, недовольничают всем.

– Сомнительно, чтобы был в этом виноват один Щукинский.

– Он, он разбойник, коновод общий. Вы подите-ка, его арестанты, как Бога, тово, слушаются: он все и просьбы по начальству пишет, беспокоит всех.

– Отчего же и не писать ему, когда его просят? Я не вижу в этом достаточной причины наказывать человека.

– Опять, тово, и пьянством занимается, останожелательно было.

Смотритель врал: я знал наверное, что Щукинский не брал в рот ни капли вина.

Я так и не добился от смотрителя настоящей причины понесенного им афронта.

При новом деле снова весь город заговорил о Щукинском, сплетня приняла, по обыкновению, громадные размеры: говорили прямо, что Щукинский зарезал смотрителя, а тут же кстати припоминали о каком-то приятеле Щукинского, офицер Самойлов, неизвестно куда исчезнувшем назад тому несколько лет, когда еще Щукинский был на свободе. Что первая сплетня доказывала только развитие сильного воображения у жителей городка – так это неоспоримо, что же касается до офицера Самойлова, то я мог только узнать одно, что это дело темное: жил-был человек и потом скрылся неизвестно куда, о чем и предоставлено выдать «суду и воле Божией».

Щукинского привели ко мне под строгим караулом. По обыкновению, он был очень развязен, почти весел, мы с ним встретились как старые знакомые. Я знал, что с людьми, подобными Щукинскому, нужно вести дела напрямик. Прежде всего, чтобы показать доверие к Щукинскому, я сказал часовым, стоявшим по обе его стороны с ружьями, чтобы они вышли в другую комнату.

– Вы не боитесь остаться со мной с глазу на глаз?

– С какой стати?

– Вы следователь, а я подсудимый. Ведь я, как говорят, зверь, человека мне ничего не стоит зарезать, – с горькой, едва заметной насмешкой сказал Щукинский.

Нарочно ли, невзначай ли, Щукинский взял со стола, у которого мы сидели, перочинный нож и стал играть им.

– Мне положительно все равно, что бы ни говорили о вас. Я, во всяком случае, сам знаю вас настолько, чтобы не бояться. Если вы и захотели, так это могли бы вы с большим удобством привести в исполнение и при часовых. Выгоды в том, что будут свидетели при этом, для меня, собственно, нет никакой, торжественности же обстановки я терпеть не могу и не нахожу, что лучше дело вести как можно проще. Да и вообще, я заверяю вас вперед, что и после этого следствия мы с вами расстанемся в самых мирных отношениях.

После размена прелиминарных[23] статей начался формальный допрос.

– Итак, за начальством числится еще одно оскорбление, полученное от нас?

– Вы ошибаетесь, Дмитрий Иванович, в количестве: не одно, а два, и едва ли последки неудачные Любовцовского. Тот только зашатался, но устоял, а этот затылком растворил дверь и растянулся в коридоре.

Затем Щукинский рассказал мне все причины, вызвавшие с его стороны подобное действие, ряд тех преследований, в которых высказалась вся злоба на него смотрителя. Впоследствии я проверил справедливость показания Щукинского другими фактами и не нашел в них ни одного слова лжи.

Когда Щукинский кончил рассказ, я напомнил ему, что новым делом он много повредит себе, что во всяком случае его прежние дела затянутся теперь на неопределенное число лет, во время которых он будет постоянно в неизвестности об исходе своей судьбы.

– Все это знаю я, Дмитрий Иванович; знаю я, каково жить в остроге, что в этой проклятой неизвестности должен выносить человек. Шел я к вам по улице и думаю: Господи! Если б мне теперь возвратили хоть на год свободу, подышать хоть немного дали вольным воздухом, так тогда пусть бы брали остальную жизнь: черт с ней! Ведь вы понять не можете, что значит жить там, где мы живем, как дни-то тянутся. Каторжный хоть их считать может, а мы и того нет. Встанешь – острог, день целый из угла в угол, как шальной, шляешься, ложишься, опять тот же острог, те же заплесневевшие стены, те же люди. Не в моем характере унывать, а в другой раз от тоски так бы башку себе на мелкие куски раздробил.

– А дело все-таки затянули?

– Да что же мне делать-то было? Ну, поставьте себя на мое место, разве вы того же не сделали бы? Ведь меня чуть ли не десятый год терзают, что ж, я чурбан, что ли им дался? Пакостить мне опять вздумали, будь я на свободе, тогда пускай бы пакостили, меньше в этом подлости было бы, а то связали человека по рукам и ногам, да и харкают ему в лицо: «У тебя, дескать, руки-то связаны, так нам бояться нечего». Разве это честно?

– Конечно, нет.

– Так голову, что ли, мне надо было подставлять: на, дескать, колоти по ней, по проклятой, да потом дай еще ручку за твое милостивое расположение поцеловать. Слуга покорный, не таким меня мать родила, да и не таким умру, знать; казематами-то ничего не поделаешь: не трогай меня, и я не трону, делай мне хорошее, я тем же отплачу. А уж ослом покорным – атанде[24], не буду, да и быть не могу, пусть другие везут, коли охота пришла! Ну хоть бы вот этот старый бурбон, зачем он лез на меня, зачем гадости мне делал? Ведь он знал, что обид я не переношу? Ох, еще счастлив он, что на ту пору под руку мне ничего не попалось, в глазах очень потемнело, а то удружил бы я ему не так!

Прошло несколько минут, Щукинский отдышался.

– Или жаловаться, что ли, мне? А кому? Где суд и правда? Разве у острожного есть суд? Разве люди мы? Пожалеет нешто кто, поплачется, да черта ли мне в этом плаканьи? Мне врага моего подавай, поставь лицом к лицу, а не жалости надо; из нее я шубу не сошью, прибыли тоже мало. Суда ищи? Доберись-ка до него! Дурак, на этом старом суда не найдешь, тебя же во всем обвинят, зачем не смиренномудрствовал? А ведь я и так целые полгода молчал, знавши все его гадости. Образумится, думаю, старый. Вы думаете, по чьему приказанию действовал тогда Чапурин в своем оговоре на меня? По сталетовскому (фамилия смотрителя), сам же Чапурин мне потом признался. Посмотрели бы вы, в какую он меня камеру перевел, жить совсем нельзя: холод,