были догадливые, все они притаили дыханье, в голове каждого мелькнул вопрос: «Что-то будет? А будет что-то?»

– Мальчишка! Смеешь ты со мной говорить так!

– Господин полицеймейстер! Не горячитесь, а отвечайте на мой вопрос: будет ли конец вашим преследованиям? – точно рубя каждое слово, переспросил Щукинский.

– Негодяй! Ты забыл, кто я!

– Нет. Помню. Ты!..

По всей вероятности, в этот момент и в голове полицеймейстера мелькнул вопрос: «Ах, никак через край хватил!», потому что лицо у Щукинского сделалось очень страшным; да уж поздно было. Щукинский не договорил своей мысли…

– Трах! – раздалась пощечина.

Щукинский нервно, лихорадочно засмеялся над посрамленным врагом.

– Знай же теперь, кто ты!

Так происходила вся история. В это время, повторяю, дело Щукинского приближалось к концу: измученному казематной атмосферой, ему снова приводилось вздохнуть на свободе. Приводилось, да не привелось: началось новое следствие, со всей его длиннейшей процедурой, началась новая ломка этой страстной натуры.

Впрочем, последнее преступление было не такого рода, чтобы за него следовало снимать голову с виновного; да к тому же губернатора перевели в другую губернию, а за ним потянулся и его клиент полицеймейстер; стало быть, на весы слепой богини не клалось особенных тяжестей при суждении виновности Щукинского. После долгого заключения в острог Щукинского присудили наконец: по поджогам освободить, по последнему же делу заключить на столько-то в смирительный дом.

Щукинский со дня постуления в острог сделался одним из самых заметных острожных авторитетов; последняя история возвысила его еще большее в глазах острожного мира.

Между острожным и новым заключением в смирительный дом Щукинскому позволили вздохнуть несколько вольным воздухом: на свободу выпустили, отдавши под полицейский надзор. В этот короткий период свободы я увидал впервые Щукинского и вот при каких, не совсем обыкновенных обстоятельствах.

В городе проживал довольно богатый купец, имевший москатильную лавку, по фамилии Носов, человек молодой, лет двадцати пяти. В июле 18… пронеслась по городу молва, что Носов исчез неизвестно куда; рядом с фамилией Носова поминалась почему-то фамилия Щукинского. Народная молва все росла и росла, стали говорить, что Носов убит и что убийца его Щукинский. Зная любовь обитателей провинциальных городов к сплетням, я не обращал особого внимания на возникшую молву, но на этот раз, по крайней мере в первом предположении, молва не ошиблась. Домашние Носова, напрасно прождав его дня два, дали знать о его исчезновении в полицию. Разыскивать стали. Наконец, две какие-то старушки, пошед за грибами в рощу, находящуюся верстах в двух от города, набрели на труп Носова. Дали знать в полицию, сделали осмотр трупа и нашли в нем глубоко засевшую пулю. Явно, что кроме «воли Божьей» еще чья-нибудь рука приблизила час смертный. В кармане Носова остались нетронутыми деньги, часы, на пальцах кольца. Явно, что не с целью грабежа убит был Носов.

Молва положительно назвала Щукинского убийцей.

Носова «подняли» с места убийства, привезли в город, в дом его и, не знаю, с какой целью, оставили на дворе. Народ шел толпами смотреть на убитого. Я, в качестве зрителя, не отстал от других.

– Ведут, ведут! – раздалось в толпе, и без всякого приказа она дала широкую дорогу.

– Кого ведут? – спросил я.

– Убийцу.

Я бросился в передние ряды. Щукинский быстро шел к трупу, сопровождаемый полицейскими солдатами.

Затаив дыхание, толпа смотрела на Щукинского во все свои тысячу глаз, но Щукинский не смутился от этого пожирающего любопытства: он шел, подняв голову, – смелость да дерзость в глазах его светилась.

– Вот он! Смотри!

– Убийца!

– Зверь окаянный!

– Каторжный!

– Сгубил душу!

Глухой, угрожающий ропот раздавался позади Щукинского, но и этот ропот так же мало действовал на него.

Щукинский подошел к столу, где лежал убитый. Около трупа стояли с одной стороны полицейский чиновник, с другой – вдова убитого.

Толпа впилась глазами в Щукинского: что будет, ждала.

Подошел к трупу, Щукинский поклонился полицейскому чиновнику, вдове убитого и потом как ни в чем не бывало облокотился на стол, где лежал труп.

Полицейский чиновник рассчитывал произвести впечатление на Щукинского видом убитого. Это иногда удается со слабыми, религиозно-настроенными натурами, но Щукинский был не из слабых.

– Что вам угодно? – ровным, звучным голосом спросил Щукинский полицейского чиновника.

– Вы узнаете этого человека?

Полицейский чиновник откинул простыню, прикрывавшую труп. Мертвец взглянул прямо в лицо Щукинского, но у того ни одна жилка не дрогнула; не сморгнул даже.

В толпе слышно было, как муха пролетит.

– Еще бы не узнать. Это купец Носов. Я с ним был знаком.

Простой ответ Щукинского смутил полицейского чиновника: он ждал по крайней мере фраз, но и фраз не было.

– И вас… нисколько не трогает… это зрелище?

– Нельзя сказать, чтобы нисколько, но столько же, сколько и других. Очень печальное зрелище.

Прошло несколько секунд молчания: полицейский чиновник не знал, что говорить.

– Я вас прошу, господин Щукинский, положить вашу руку на грудь убитого. Вот так, ближе к ране.

– Что это такое значит? Так уж не суд ли Божий вы хотите устроить? Впрочем, что ж? Извольте: воля начальства для меня всегда священна – с глубочайшей иронией проговорил Щукинский и положил руку на голую грудь мертвеца.

Не скрою: минута была полна драматизма. Затаив дыханье, народ ждал, что из широко зиявшей раны выступит ручьем алая, неповинная кровь и пред этим немым голосом неба падет убийца на колени и исповедует свое страшное дело.

Что было в это время в душе Щукинского? Не знаю, но только наружно он был удивительно спокоен, мне казалось, что порой по его плотно сжатым губам пробегала вызывающе-презрительная улыбка, как будто говорил он той улыбкой кому-то: «Ну что ж? Карай меня, если можешь!»

Прошло несколько минут, Щукинский держал руку над самой раной, алая кровь не выступала из нее, подозреваемый не был изобличен Божьим судом.

– Довольно или еще прикажете продолжать? – резко прервал Щукинский гробовое молчание.

– Довольно.

Толпа заколыхалась, она была недовольна: в ожиданиях ошиблась.

– Итак, суд Божий меня оправдывает. Выше его, как говорят, нет ничего на свете, стало быть, я могу быть свободным?

– Нет, Щукинский, суд Божий не изобличил вас, но в душе своей я твердо убежден, что вы, вы – убийца Носова, – сказал полицейский чиновник.

– Ну, еще вашего убеждения недостаточно, чтобы быть заподозренным, факты требуются, а факт налицо: суд Божий, меня оправдавший.

У трупа стояла молодая женщина, вдова убитого.

– Вспомните, Щукинский, что мы вас у себя принимали, – сказала она, рыдая.

Щукинский, сняв перчатку, стал разглаживать усы.

– Мне кажется, что я настолько порядочен, что могу быть принят в каждом доме. Что же это за особенная честь у