Со смелостью, доходящей до дерзости, в Щукинском мирился расчет опасности; он, пожалуй, и не бросился бы под наитием минуты на серьезную опасность с пустыми руками, но зато при случае он и не отступил бы, еслиб сама смерть взглянула в лицо ему; близость опасности, жажда возмездия не парализовала, но, напротив, удваивала, утраивала даже его физические силы; враги Щукинского в эту минуту понимали, что с ним нельзя шутить; они сами передавали мне, каким страшным тогда являлся он. Что Щукинский обладал положительно блестящим умом, так он это доказал лучше всего во время производства над ним следствия по убийству Носова; я говорю: он приводил в изумление следователей своей находчивостью, своей способностью употреблять в движение все пружины, пускать в ход всевозможные орудия. По своему произволу Щукинский ослаблял значение фактов, по-видимому не-опровергаемых, открывал в них другую сторону, освещал их светом, который ему был нужен; Щукинского ни разу не заставали неприготовленным, его голова работала постоянно и готова была на всякую встречу. Характерность, степень воли Щукинского проявлялась в его острожной авторитетности: приобрести значение в остроге, а тем больше барину, труднее чем где бы то ни было, а Щукинский был авторитетом. Правда, Щукинский, как он сам выразился Чапурину, плевал на свое барство, и, быть может, в этом презрении к барству была и точка опоры его авторитетности, но тем не меньше дальнейшее развитие его лежало уже в личном характере Щукинского. Замечательно, что Щукинский никогда не заискивал у острожных, напротив, он дерзости говорил им за малейшее слово, пришедшее ему не по нраву, лез в глаза таким страшным личностям, каковы были Чапурин, Залеский, тогда как этим людям ничего не стоило поднять уже наметавшуюся в убийствах руку и разбить ему кандалами голову.

Однажды Чапурин пустил «мыльный пузырь» на Щукинского: в подговоре на убийство смотрителя обвили его; но пузырь весьма скоро разлетелся прахом. Возиться с ним мне пришлось недолго: через два дня на очной ставке с Щукинским Чапурин взял обратно свое обвинение.

– Зачем же понапрасну оклеветал человека? – спросил я страшного убийцу.

– Да уж оченно тоска разбирает, ваше благородие, все какое ни на есть дело.

– Потому дурак и скотина, вот и несет дичь. Разве у него в башке есть мозг? – очень хладнокровно заметил Щукинский, стоявший тут же, рядом с Чапуриным.

– Коли чай нет: тоже живая тварь, – смеясь своим тихим смехом, отвечал Чапурин на заметку Щукинского.

– То-то и есть, что ты тварь презренная, от того в твоей башке и мозгу не имеется.

– Вот уж вы и осерчали, Лександра Лександрович, пошутить с вами не можно, словно царевна-недотрога.

Хороша шутка острожная: человека в подговоре на убийство обвинять.

– Ну да, как же на вашего брата не серчать: чести много! Плевать на тебя, на чучело, я хочу.

Чапурин опять улыбнулся.

– Эвто вашинская воля, знамо вы баре, а мы мужики-вахлаки.

– Эх ты, филин безмозглый, скажет что!.. Заруби ты это на своем поганом носу: я и на тебя-то плевать хочу, да и на барство-то на свое.

Я постарался поскорее прекратить этот веселенький разговорец между двумя вполне интересными субъектами. Впрочем, ни с той, ни с другой стороны не было ни малейшего возвышения голоса, нельзя было и догадаться, что это за люди ведут между собой беседу. Удаляясь вместе из острожной конторы, Щукинский все старался убедить Чапурина, что он тварь и что в его башке не имеется мозга, на что последний легко подсмеивался.

Между арестантами еще особенным значением пользовался Зубастов. Надо заметить, что почти все просьбы и бумаги, выходившие в страшном количестве из острога, принадлежали или Зубастову, или Щукинскому. Но и здесь Щукинский имел огромный перевес над своим противником. Зубастов был наметавшийся практик; Щукинский понимал, так сказать, дух закона. Зубастов грешил часто против логики и старался пополнить свой недостаток красотой слога, лирическими излияниями, Щукинский никогда не прибегал к ним, но зато у него одно предложение вытекало из другого; он умел группировать факты, придавать им известный колорит; Зубастов приобрел житейскую опытность по Разуваям, Раздаваям, Дерябаям, ухожьям воровским, острогам – Щукинского же взгляд был несравненно шире, он выработался под другими условиями. Зубастов терпеть не мог начальство, Щукинский вдвое, Зубастов старался гадить начальству исподтишка, оберегая себя, Щукинский выходил против начальства прямо и наносил ему жесточайшие афронты. Мне не раз случалось видеть и Щукинского, и Зубастова вместе; Зубастов всегда относился к Щукинскому с полным уважением, несмотря на огромную разницу лет (Щукинский был перед ним просто мальчишка). Щукинский принимал это уважение, не обращая на него никакого внимания.

В остроге найдены были фальшивые деньги; косвенным образом и Щукинский, и Зубастов были прикосновенны к этому делу; в показаниях их выходило разноречье; надо было тоже давать очную ставку.

– Вы, кажется, Александр Александрович, неверно изволили показать, – начал Зубастов.

– Ну, ты покажи лучше: недаром же ты каштаном числишься в остроге.

Зубастов повторил уже раз показанное; выслушав с насмешливой улыбкой слова Зубастова, Щукинский подошел к нему.

– Очень жаль, Зубастов, что я до сих пор ошибался в тебе. Я тебя всегда считал хоть и за отъявленного плута, но зато и за большого умника; теперь же я тебе скажу одно: от старости ли, или от чего другого, только ты крепко дуреешь. Смотри, другой через годок, если только вырвешься из острога, обратно в него не попадешь: совсем дураком станешь.

После такой прелюдии Щукинский стал опровергать слова Зубастова и, несмотря на усиленную, весьма ловкую защиту последнего, заставил его-таки отказаться от раз уже сделанного показания.

Словом, я не могу припомнить ни одного случая, где бы Щукинский заискиванием старался упрочить свой «острожный» авторитет, напротив, до крайности дерзким подчас обращением он как будто старался уронить его, а между тем его значение с каждым днем все росло и росло; раз сказанное Щукинским становилось для арестантов чуть не законом.

Я боюсь, чтобы меня не заподозрили в излишнем пристрастии к личности, историю которой я рассказываю, в желании идеализировать ее, если я прибавлю к краткой характеристике ее еще две черты. Щукинский обладал замечательной памятью: просидев несколько лет в остроге, без общения с живым миром, без возможности возобновления раз уже приобретенного, он удивлял тем запасом сведений, что успел захватить во время краткого пребывания своего в университете и, второе, помимо всего, Щукинский был даже поэтом: я читал несколько его переводов из Гейне; право, это были едва ли не лучшие, не самые близкие к подлиннику; горький, слезами отравленный смех Гейне сказался у