ещё одно сообщение. На просьбу дать знать, что всё в порядке, чтобы я не волновалась, Матвей тоже не откликнулся. Я встревожилась не на шутку. Проверила его брошенный дневник: вдруг он всё-таки сделал новую запись. Потом опять начала его гуглить.

Наконец меня осенило, и я открыла форум гусляров. Пользователь КукушкиN_БаритоN оставил последнее сообщение десять минут назад. В нём он, как ни в чём ни бывало, объяснял начинающему гусляру, заказавшему инструмент по его наводке, что «строй будет ползти первую недельку — это нормально». Он не отвечал на мои сообщения, но непринуждённо болтал на форуме с незнакомыми людьми.

«Дура, какая же ты конченая дура! — неожиданно прорвался внутренний голос со злорадной интонацией Алекса. — Ему до тебя нет дела! Он просто развлекался, просто развлекался, поняла? А ты всё приняла за чистую монету, ха-ха-ха!»

Матвея я с тех пор не видела. Зато разборки с Алексом длились ещё очень долго. Несколько следующих недель он практически беспрерывно орал, кидался на меня, толкал, отвешивал пощёчины и один раз чуть не задушил. Он требовал, чтобы я умоляла его о прощении, но я почему-то не чувствовала себя виноватой. Я ощущала боль и стыд от того, что была такой наивной и доверчивой. Особенно стыдно было вспоминать свои идиотские мечты о знакомстве с родителями и счастливом будущем в лоне семьи Илюхиных.

Потом пыл Алекса стал потихоньку сходить на нет. Но напоминать о Матвее он продолжал до самого моего побега. Иногда он напоминал об этом, объясняя, почему он читает мою почту и личные сообщения. В другие разы Алекс делал это для чистого, бескорыстного удовольствия: ему нравилось наблюдать, как воспоминание о Матвее делает мне больно. Для усиления эффекта он чаще всего называл Матвея «жалкой трусливой мразью», но использовал и другие «ласковые» прозвища. Иногда это был его неопровержимый аргумент. Мол, а чего я, изменщица, хочу: трахаться со всеми подряд, и чтобы потом он, Алекс, нормально ко мне относился? Раньше надо было думать и не тащить домой эту трусливую мразь. Тогда сейчас бы у меня всё было хорошо.

37

…Я лежала на диване, положив затылок к Тане на колени, и смотрела на подбородок и на глаза цвета лесных каштанов, сияющие и бесконечно добрые, как у большого умного зверя, лучшего, чем любой из людей. Не знаю, наверное, это не звучит как комплимент, но ведь я и не скажу этого вслух.

Слёзы соскальзывали вниз и уже сделали несколько мокрых пятен на светло-синей футболке, в которую я время от времени утыкалась. Слова в голове оформились в рваный, но вполне внятный словесный поток, и я смотрела во все глаза, как будто если очень сильно напрячься, можно выговорить слова при помощи взгляда. Несколько раз я пыталась открыть рот, чтобы начать говорить, но на пути слов становились рыдания, они захлопывали ворота горла и не давали даже начать фразу. Словно рыба через стекло, я смотрела, и смотрела, и говорила внутри. «Она не слышит тебя, никто тебя не слышит сейчас, нужно произнести вслух», — подсказывал голосок в голове. Я снова открыла рот и с силой вытолкнула первое слово, но услышала только какой-то хриплый неразборчивый мык, что-то на отчаянном зверином языке, а потом глотку опять перекрутило спазмом, и слёзы потекли с удвоенной силой. А сознание развернулось обратно, внутрь себя, вернулось из вылазки в большой мир с пустыми руками, ни с чем, и призналось: «Я не могу говорить. Дело, оказывается, не только в том, что говорить не с кем».

И всё же после этого я почувствовала облегчение, пусть и с ноткой вины. Вины, потому что это у Тани не так давно умерла мама, это Таня должна была плакать. А что такого страшного случилось у меня, чтобы распускать нюни? Но Таня гладила и гладила меня по голове, ни о чём не спрашивала, словно и так всё понимала, и, в конце концов, я немного расслабилась, почувствовала себя тепло и безопасно, словно в берлоге.

— Представляешь, я ведь ещё с институтских времён слежу за тобой «ВКонтакте». Хотя мы даже не в друзьях, кажется, — тут Таня не выдержала и, несмотря на обещание, данное самой себе, немного приврала: конечно, она абсолютно точно знала, друзья ли они «ВКонтакте», и кто ещё у Стаси в друзьях, и сколько этих друзей. Их, кстати, было немного, Таня объясняла это Стасиной избирательностью, — …и не только «ВКонтакте». То есть, сейчас только там, но вот раньше…

Я сидела на диване по-турецки, в комнате было полутемно, горели только полосатый ночник на подоконнике и одна высокая свеча на чайном столике перед диваном. На улице штормило, и было слышно, как дышит ветрами дом, как на кухонном балконе завывает ветер.

— В общем, я играла в детектива, как в детстве… Так я узнала, где ты живёшь.

— Подожди, ты знала где я живу? — я немного забеспокоилась, ведь это означало, что она знала, где я жила тогда с Алексом.

— Ну да… Просто… Я так хотела с тобой хоть что-нибудь: встречаться, дружить, приятельствовать — что угодно…

— Но откуда ты узнала? — я вспоминала, приглашала ли кого-то из институтских к себе, но нет, кажется, такого не было. В тот период Алекс почти постоянно был дома. Напрямую он никогда не запрещал мне звать гостей, но, если они приходили, вёл себя непредсказуемо и странно. Мог, например, как бы шутя начать рассказывать неприятные, искажённые факты обо мне или выбалтывать стыдные секреты, которые я доверила ему когда-то в порыве откровенности. Моё возмущение он всегда парировал тем, «что в этом нет ничего такого», что «это всё твои комплексы», что «тебе показалось» или он «просто пошутил». Выиграть в этой полемике было невозможно. В конце он обвинял тебя в том, что ты всегда очерняешь его слова и действия, приписывая им смыслы, которых он никогда не вкладывал, и видишь всё в искажённом свете. Так что, если я и приглашала кого-то, то только подгадав, чтобы Алекса в это время точно не было дома. Но даже и в таких случаях я постоянно была на нервах: а вдруг он внезапно вернётся? И тогда неминуемо начнётся скандал на тему «почему я не уведомила его, что собираюсь притащить кого-то в квартиру». Проще было просто никого никогда не звать.

— Говорю же, я, как чёртов Шерлок, за тобой проследила, когда ты возвращалась из института. И потом я ходила и выписывала круги вокруг твоего дома.

Не знаю, какое у меня стало