описывали молодых женщин, которые не состояли в браке, а если и состояли, то отправлялись на войну за своими мужьями. Нигде не упоминалось о детях или престарелых родителях, брошенных женщинами-солдатам. Общепринятые социальные нормы по-прежнему предписывали, чтобы даже во время войны главные женские обязанности ограничивались семьей и домом. Кроме того, особо подчеркивалось, что всем женщинам, уходившим на войну по одиночке, присуще глубокое стремление служить Родине, и их гендерная трансгрессия становилась в известной мере приемлемой благодаря их патриотизму.

Также необходимо отметить, что большинство тех, кто восхвалял героизм женщин-солдат, не вникали в глубокие социальные последствия, которые влекло за собой участие женщин в боевых действиях. Эти женщины считались исключениями из правил гендерного поведения и выводились за рамки «женской» природы. Они проявляли черты и способности, «нормальным» женщинам не свойственные. Значительный энтузиазм, который публика выражала по поводу их геройских поступков, не означал, что российское общество в целом одобряло участие женщин в войне. Более того, даже сотни отдельных женщин, ушедших на войну до 1917 года, были относительно малочисленны среди многомиллионной русской армии. Поэтому они, очевидно, воспринимались как приемлемое меньшинство. Их присутствие в рядах вооруженных сил оставалось единичным явлением и, безусловно, не свидетельствовало о масштабной интеграции женщин. Это терпимое отношение в целом согласуется с позицией властей, позволявших отдельным женщинам вступать в русскую армию по личному разрешению царя или командира, однако сохранявших законодательный запрет на службу женщин в войсках.

В определенных слоях российского общества исполнение женщинами воинских обязанностей могло считаться более приемлемым. Сочувственное, а возможно, и одобрительное отношение к женщинам, уходившим на войну, существовало среди казаков. Елена Чоба, кубанская казачка и опытная наездница, обратилась с ходатайством зачислить ее добровольцем в армию. Ее поддержала вся станица, и она немедленно получила разрешение поступить на службу [Доброволец-казачка 1915: 6]. Казачьи воинские традиции, простиравшиеся за пределы сугубо мужской среды, несомненно, облегчали женщинам переход в военную сферу по сравнению с другими группами российского общества.

Впрочем, были и такие, кто считал недопустимым, чтобы женщины выступали в качестве воинов. Из-за гендерной трансгрессии, которую совершали женщины-солдаты, некоторые мужчины чувствовали себя крайне некомфортно. Три девушки, которые переоделись в военную форму и попытались вступить в армию в Тифлисе, навлекли на себя порицание со стороны толпы, ожидавшей прибытия царя. «Это разврат, вам здесь не место, маскарад устраиваете!» – крикнул возмущенный пристав, а когда девушки попытались возразить, их арестовали [Ган 1915: 7]. Английский журналист Виктор Марзден заявил, что, несмотря на сравнительно частое появление женщин на полях сражений, «в целом отношение к ним в России было отрицательным», хотя и не предоставил доказательств [Marsden 1916: 102].

Еще более сильный отклик вызвало у русских мужчин создание в 1917 году женских воинских формирований. Их сторонники и противники, как правило, различались и политическими взглядами. Те, кто поддерживал женское военное движение, в основном были убеждены в необходимости продолжать войну до победного конца и помогать армии всеми возможными средствами. Те, кто выступал против войны, критиковали и создание подразделений, призванных укрепить армию и продлить конфликт. Однако, как и в случае с отдельными женщинами-солдатами, неприятие женских воинских подразделений было обусловлено также и общественными установками. Поэтому находились те, кто выступал за войну, но не мог смириться с откровенным нарушением гендерного контракта. Социальные и политические консерваторы утверждали, что даже в исключительных военных обстоятельствах женщинам не следует вмешиваться в такую сугубо мужскую сферу, как боевые действия; они были убеждены, что и в военное время женщина должна исполнять пассивную роль и обеспечивать поддержку мужчинам, сражающимся на фронте. По их мнению, женщины лучше всего могли проявить патриотизм и готовность помочь Родине, ухаживая за ранеными и умирающими солдатами-мужчинами.

Похвалы женским воинским частям раздавались в основном со страниц периодики, предназначенной для образованных классов. Подобные издания выражали поддержку Временному правительству и призывали к продолжению войны до победного конца. Они выходили большими тиражами и транслировали довольно распространенные в обществе взгляды. Их издатели сознавали пропагандистскую ценность женских подразделений и обращались к их примеру, стремясь усилить общественную поддержку войны. Идея использовать женщин для вдохновения уставших и деморализованных солдат-мужчин встретила сочувствие в патриотически настроенных кругах, представители которых полагали, что моральное воздействие героических и самоотверженных женщин-солдат окажется столь значительным, что восстановит боевой дух армии, и Россия будет «спасена». Журналист одной популярной петроградской газеты заявлял: «Русский солдат никогда не останется лежать в окопах, если увидит, что женщина, та самая женщина, которую он всегда считал хуже себя, не побоялась огня и первой крикнула: Ура! и побежала в огонь» [800 амазонок 1917: 4]. Другой обозреватель отмечал: «Чувствуется, что совершается великий перелом, что начинается спасение России от великого несчастья, от великого позора… И хочется упасть перед этим русским женским батальоном и заплакать облегченными радостными слезами» [Проводы первого женского батальона 1917: 4].

Были и те, кто превозносил женщин-добровольцев как образец свободных и ответственных граждан. «В страшный, смутный час русская женщина мужественно подняли голову и вышла в ряды передовых бойцов. Пусть это будет пример патриотизма, убедительный пример гражданственности!» – восклицал один российский журналист [Женский «батальон смерти» 19176: 395]. Женское военное движение рассматривалось как крайнее проявление стремления женщин помочь Родине в суровое время испытаний. Всех женщин призывали так или иначе участвовать в ведении войны, а тех, кто оставался в стороне, порицали. Карикатура в популярном журнале «Огонек» изображала, как модная женщина, несущая коробки с покупками, превращается в бравого солдата [Огонек 1917 № 25:398]. Некоторые сторонники женщин-солдат также видели в них доказательство, что женщины способны проявить себя во всех сферах общественной жизни. Один журналист заявлял:

Современная война блестяще опровергла пресловутую немецкую программу, навязанную женщине: «Kleider, Kinder, Kiiche». Война выбила из рук женщины кастрюлю и заменила ее… ружьем.

Русская женщина, бесправная, «слабое существо», «кисейное созданье», раба – прямо из кухни пошла на смерть [Синий журнал 1917 № 31: 10].

В сущности, участие в войне способствовало созданию в новой России совершенно нового типа женщины – активной гражданки.

На многих русских мужчин, сталкивавшихся с женщинами-добровольцами, их военная подготовка производила сильное впечатление. Корреспондент популярного «Синего журнала» посетил батальон Бочкаревой, проходивший обучение в Петрограде.

Передо мной по плацу, стройно и грациозно отбивая такт, проходят взводы первого в мире женского баталиона.

Повинуясь звучной команде своей матери-командирши, батальон ловко и искусно выполняет все необходимые атрибуты военной службы.

Глядя со стороны на прекрасную выправку на решительные и сосредоточенные лица, на серьезность, с которой исполняется команда, кажется, что присутствуешь на обучении настоящих кадровых войск [Любчев 1917: 12].

Другой