мы должны были отправиться по железной дороге, мы в ожидании отправки сидели на городской площади, на мостовой. Случайно около себя я обнаружил втоптанную в грязь корочку хлеба, так примерно 4 на 4 см, толщиной 2–3 мм. Я отскреб с нее грязь и съел. Какая она была вкусная!

Погрузили нас в вагоны — конечно, в товарные — и заперли. В вагоне, где был я, до этого, очевидно, перевозили крупную соль, мы выковыривали кристаллы ее из щелей и ели.

Но вот на одной из остановок нам дали, наконец, примерно по фунту хлеба, это на шестой день пути. Получая его, мы уговаривались съесть немного, а остальное поберечь на завтра, но минут через 20–30 ни у кого уже не осталось ни крошки. Оставалось только удивляться, какой вкусный хлеб немцы умеют печь!

Военнопленный 303

Привезли нас в лагерь при городе Черске[268]. Бараки были наполовину в земле. Посредине канава — проход, по сторонам — подобие нар. Верхняя надземная часть и крыша из досок, покрытых толью. Каждый барак рассчитан на 150 человек.

По приезде нам приказали все свое имущество сдать в дезинфекцию, и мы остались, буквально, в чем мать родила. В таком виде нас погнали к бане и построили четырехугольником во дворе. Посредине мы увидели наши вещевые мешки, около которых стояло несколько немецких солдат и с ними переводчик из русских евреев.

Вытащив из первого мешка брюки и гимнастерку, они спросили: «Чье это?» Когда «хозяин» отозвался, ему предложили подойти, забрать свои вещи, но когда он подошел, его стали полосовать по чему попало ремнями, притом тем концом, на котором была увесистая пряжка. Избиваемый извивался от боли, старался убежать, а за ним гонялись, как за диким зверем, и хлестали. Потом вызывали следующего. Если кто долго не отзывался, то пугали, что вещи его будут сожжены. Так один за другим чуть не все подверглись этой экзекуции.

Когда трясли мои вещи, я не отозвался, решил — пусть лучше жгут, чем подвергаться этой дикой, унизительной расправе. Но, оказывается, не сожгли, я, как и все, получил на другой день свои вещи. Раздача их производилась по самой простой системе: привезли, свалили все на площади между бараками, и мы сами находили в этой куче свое. Правда, некоторые брали и чужое, если находили, что оно лучше своего, но моих вещей никто не взял, у меня они были незавидные.

Избиение, как нам объяснили через переводчика, было вызвано тем, что мы будто бы не выполнили распоряжения не складывать вещи в мешки, сдавать их россыпью. По-видимому, произошло недоразумение, так как мы такого распоряжения не слыхали.

Баня же состояла в том, что нас загнали под холодный душ. Кто не терпел холодной воды и отпрыгивал, того опять же ремнями загоняли обратно под душ и нарочно держали там дольше. После такой «бани» нам дали по байковому одеялу и отвели в бараки.

На первый раз выдали нам по десятку гнилой картошки и по селедке. Картошка была почерневшая, пахла гнилью, но мы съели ее вместе со шкурой, целиком. О селедке и говорить нечего. После почти недельного поста с такой диеты на другой день многих пришлось отправить в лазарет, в том числе и Ваньку Николина. С той поры я его не видел: хотя в тот раз он поправился, но умер в 1918 году, в пути, когда уже отправляли домой.

Стали немцы выявлять всех видов мастеровщину. Я подумал, что мастеровых, неверное, будут держать не такой массой, и будет поспокойнее, чем в этом муравейнике, да и дисциплина, может быть, будет менее жесткой, и сказался портным, а Ваське Ванькину и Илюхе Пудову советовал записаться плотниками. Но они побоялись: вдруг, мол, проверят, а мы какие плотники, умеем только топор держать.

Нас, заявивших себя мастеровыми, сразу же отвели в особый барак, а на следующий день из лагеря отправили. Я в числе 50 человек попал в город Эльбинг[269] на судостроительный завод, где и прожил три года.

Попал я на работу, ничего общего с портновством не имеющую, на склад лесо- и пиломатериалов в качестве обыкновенного чернорабочего — выгружать бревна и доски из вагонов и барж, укладывать доски в сарай и т. п.

Вскоре по прибытии туда мне удалось приобрести простенький самоучитель немецкого языка. С помощью его и рабочих-немцев, с которыми я работал, очень скоро я научился довольно сносно объясняться по-немецки. Благодаря этому меня вскоре прикомандировали к одному очень славному немцу. Звали его Август Баргель. Был он небольшого роста, хорошо сложен, с правильным лицом, в свои 46 лет начинал седеть. Нам с ним поручили нетяжелое и очень несложное дело: плотницкими карандашами мы по рейке чертили на досках линии для обрезки их на круглой пиле.

Эта благодатная работа у нас с ним продолжалась целую зиму. Если мы видели, что досок становится маловато, то ухитрялись за целый день отчертить досок 15–20. Работали в такие дни только в моменты, когда на горизонте появлялся мастер, а как только он удалялся, мы, не дочертив доску, приостанавливали работу и беседовали.

Все эти три года мы с ним работали вместе и так подружились, что он настойчиво и вполне серьезно стал предлагать мне жениться на его дочке. У него их было две. Старшей было 24 года, но он сватал мне младшую, которой было 18. Старшую он, как честный продавец, сам не хвалил, а на младшей усиленно советовал жениться: очень хорошая, говорит, девушка.

— Но я же женат, у меня двое детей, — говорил я ему.

— Это ничего, — отвечал Август, — ты останешься здесь, поступишь на этот же завод работать, а жена там выйдет за другого.

Чтобы не обидеть старичка, приходилось отшучиваться, не отнимая у него надежды заполучить меня в зятья.

Держали нас довольно строго, от барака до завода водили под конвоем, в праздничные дни кроме