Ничто не изменилось с приходом Великой Перемены так сильно, как мода. Костюмы богатых людей все больше напоминали рабочую одежду, в то время как среди женщин идеалом стал образ бесхитростной пастушки. Щеки румянили до багрового оттенка отшлепанной задницы; веера нынче считались ненавистным аристократическим жеманством. Некоторые женщины вовсе перестали носить парики и горделиво демонстрировали собственные безжизненные волосы, словно это был символ их революционной гордости. Прежде публика с ума сходила по экзотическим безделушкам; теперь на все чужеземное глядели искоса, а то и обливали патриотическим презрением. Драгоценные камни резко утратили популярность, зато целые состояния тратились на сухие цветы и венки из трав. Удивительно, что никто не догадался водить с собой стадо коз в качестве украшения. Кормящие груди вздымались так высоко, что представляли для окружающих опасность удушения. Несомненно, Великая Перемена принесла свободу для всех, однако корсеты гражданок были, если такое возможно, еще более тесными, чем те, с которыми приходилось мириться дамам времен царствования короля Джезаля.

– Равенство никогда не раздается равными порциями, – пробормотала Савин.

– Я из Гуркхула, – отозвалась Зури, поглядывая на часы. – Кому это и знать, как не мне.

– Люди ничего не хотят видеть, кроме копуляции и дешевых трюков, – вибрирующим басом жаловался своему знакомому владелец театра. – Некогда наши своды сотрясал призыв великого Иувина к сенаторам! А сейчас мы смотрим, как толстяк спотыкается о ночной горшок и как смазливые парочки делают вид, будто занимаются сексом.

– Ну, секс-то всегда пользовался спросом, признайте!

– Пожалуй. Но в последнее время я вообще перестал понимать, кто на меня работает, актеры или шлюхи.

– Разве есть разница? – Дробная россыпь принужденного смеха.

Они все катались по тонкому льду, замаскировав натянутыми улыбками свой ужас – скользили поверх разбегающихся из-под ног трещин. При каждом шуме с улицы люди вздрагивали, ожидая, что сжигатели ворвутся в театр и накроют все Солярное общество гуртом. Прежде рабочий люд Адуи жил в постоянном страхе перед людьми, находящимися в этом помещении. Теперь они поменялись ролями. Однако жизнь продолжалась, пускай даже мир вокруг замерзал и пылал одновременно. Какая была альтернатива?

– Кредиты! – брызгал слюной человек с невероятных размеров бакенбардами. – Кредитов нынче нигде не достать. Все банки в руинах!

– Большинство банкиров теперь в Доме Истины – прошу прощения, в Доме Чистоты… Это те, которых еще не спихнули с башни. Ростовщичество… Разве же это преступление?

– Если да, то мы, пожалуй, все виновны!

– Если Пайк хотел задушить бизнес, он взялся за дело с нужной стороны…

Когда-то Савин чувствовала себя здесь как дома, перепархивая от одного предложения к другому, оставляя позади себя обломки разбитых надежд и мечтаний. Теперь все, чего ей хотелось, – это перерезать шнуровку своего корсета, рухнуть в кресло, взяв с собой детей, вытащить пробку из графина и больше его не затыкать.

– Клянусь Судьбами, – пробормотала она, – я превращаюсь в свою мать.

– Это не худшее, во что можно превратиться, – утешила ее Зури.

Все было гораздо веселее, когда у нее имелся под рукой запас жемчужной пыли и когда ее жизни не грозила постоянная опасность. Однако жемчужной пыли больше было не достать, а жизнь никогда не стоила дешевле.

– Мне говорили, что старину Марнавента тоже спихнули, – громко и небрежно сообщил кто-то.

– Вот как? И кто теперь заправляет делами в патентном бюро?

– Вы так говорите, будто оно еще есть, патентное бюро. Насколько я слышал, в этом здании теперь держат свиней.

– …и скажите спасибо, если у вас украли только идеи. Йослунд во время восстания лишился всей мебели. Они даже двери у него вынесли!

– Во времена правления короля Джезаля было хотя бы понятно, кому давать на лапу…

– Гражданка Савин!

– Гражданка Селеста.

Если простота была в моде, то Селеста Хайген двигалась против течения. У нее был вид великой княгини во время хлебного бунта. Воинствующая миллионерша с ноткой высококлассной проститутки. Темные рубины скатывались по ее шее, словно капли крови из перерезанного горла, а в искусно проделанных прорезях черного платья сквозил ярко-алый цвет сжигателей. Большинство женщин больше не носили мечей. Сама Савин, ежедневно имея перед глазами раны Лео, окончательно потеряла вкус к орудиям убийства. Селеста пошла в другом направлении: с ее малиновой перевязи свисал самый настоящий боевой топорик.

– Вы выглядите… замечательно.

Савин сказала это совершенно искренне, но история их отношений не предполагала доверия, и грудь Савин оскорбленно заколыхалась. Возможно, любые слова Савин были бы восприняты ею как оскорбление, и в любом случае ничто не могло предотвратить колыхание этой груди.

Селеста окинула Савин сверху донизу насмешливым взглядом.

– А вы выглядите… по-матерински.

Когда-то это было бы оскорблением, наказуемым медленной, тщательно организованной социальной смертью. Теперь Савин только повела плечом.

– Если вспомнить, какой у меня был год…

Последствия Вальбека, брак с Лео, их мятеж против короля, чудовищная мясорубка при Стоффенбеке, едва не состоявшееся повешение ее мужа, еще большая мясорубка в дни Великой Перемены, рождение детей, пришествие Судьи… Мир, медленно и мучительно распадающийся на части… Савин поймала себя на том, что приложила ладонь к тщательно запудренному шраму на лбу, и заставила себя убрать руку.

– Удивительно, что я вообще похожа на живого человека, – закончила она.

– Я сейчас провожу много времени в Народном Суде. Ей-богу, вам стоило бы послушать, как ваш муж обращается к представителям. Дамы на балконе по-прежнему ахают, совсем как в старые времена. Настоящий мужчина! Даже несмотря на то, что сейчас от него осталась только половина.

Савин улыбнулась.

– Я такая уставшая, что мне и с половиной-то не справиться.

– Подумать только. А ведь когда-то у вас были такие аппетиты!

Селеста отвернулась от нее, с болтающимся возле ноги идиотским топориком.

– Разве вы не слышали? Теперь все изменилось, – утомленно буркнула Савин ей в спину.

– Гражданка Брок! – Незнакомый ей молодой человек, в дешевой одежде и с амбициозным огоньком в глазах. – У вас не найдется минутки, чтобы послушать о новом типе зеркал? Прочнее, прозрачнее, дешевле. Мы разорим этих виссеринских свиней…

– Боюсь, вам придется заниматься этим без меня.

Раньше она накидывалась на каждую тень возможности: соколиный глаз, орлиные когти; и каждая цель, которую ей удавалось заграбастать, была еще одним очком, торжественно выигранным в состязании с миром. Теперь даже мысль о прибылях вызывала у нее тошноту. Частично – из-за чувства вины, когда она думала об очередях за хлебом, о бездомных, ночующих под чужими дверьми, о мертвецах на промерзлых кладбищах. Но значительно больше – из-за чувства страха, когда она думала, что любая прибыль может обратиться в обвинения в Народном Суде, выкрикиваемые со скамей, швыряемые вниз с галереи для публики… Это было неизбежно. Она знала, что это неизбежно. Все они рано или поздно окажутся на скамье подсудимых.