class="p1">– Мне нужна бабка Щетиниха! – хорошо пряча испуг, уточнил полковник.

– Я и есть бабка Щетиниха!

– Но… – Фома Фомич коснулся правой рукой своего лица.

– Расхворалась я сильно, вот и не срезала бороду окаянную. Теперь людей пугаю. Вы еще ничего, а тут доктор приходил, так тот так назад отпрянул, что чуть было стену не пробил…

– Я, наверное, не вовремя, может, мне завтра прийти… – быстро заговорил фон Шпинне, которому было неприятно и находиться в этом доме, и говорить с бородатой женщиной.

– Да завтра будет то же самое, если я вообще доживу до завтра. Раз сегодня пришли, то уж и говорите – зачем. Вон там стул берите. – Щетиниха выпростала из-под одеял худую жилистую руку и указала, где брать. – Садитесь и говорите.

Начальник сыскной, следуя указке, отыскал стул, перенес его в самый центр комнаты и сел.

– Да вы бы поближе сели, а то я на ухо туговата стала…

Фома Фомич поднялся, передвинул стул и снова уселся.

– Вы, гляжу, не наш, не сорокопутовский.

– Как вы это определили? – Фон Шпинне всегда интересовался теми способами, с помощью которых другие люди могли угадать что-то о незнакомом человеке, нередко он брал эти способы и использовал в своем арсенале сыщика.

– Да как определила, чужаком вы пахнете, у наших другой запах, проще…

– По запаху, значит?

– Да, по запаху, да и не только. Тут ведь сразу и не скажешь, а вот что-то есть у вас не такое, а что – не пойму.

– Да, вы правы, я действительно приехал из другого города, из Татаяра. Слыхали?

– Слыхала!

– Мне у вас кое-что узнать надо. Дело в том, что в Татаяре умер городской голова… – начал фон Шпинне пересказывать Щетинихе байку. Она слушала внимательно, однако в ответ ничего не говорила, а когда тот закончил, сказала:

– Верно, родила Глафира девочку. Я ее принимала, она недоношенная была, вскоре и померла…

– Как померла?

– А вот так, и недели не пожила, отдала Богу душу.

– Это точно?

– А какой мне резон неправду вам говорить? Я тоже уже одной ногой в могиле стою, мне сейчас врать нельзя. Померла эта девочка, померла! И похоронили ее на Суменковском кладбище, я на похоронах была…

– А на похоронах самой Глафиры вы были?

– Была и там. Я люблю похороны, не знаю почему. Другие люди идут с неохотой, а я только увижу, где гроб стоит, так меня туда и тянет.

– У вас в Сорокопуте слухи ходят, что не своей смертью Глафира умерла, что якобы ее отравили. Вы что-нибудь знаете об этом?

– Нет, врать не буду. Слухи слыхала, а то, правда это или нет, сказать не могу, потому что не знаю.

– Ну спасибо вам, не знаю, как вас величать…

– Да оно вам и ни к чему, называйте, как и другие называют, – бабка Щетиниха.

– Еще раз спасибо, бабка Щетиниха, не буду больше докучать вопросами, все, что хотел узнать, узнал.

Начальник сыскной поднялся, взял стул и отнес на прежнее место. Следя за ним одними глазами, повитуха сказала:

– Девочка померла, а вот мальчик выжил!

– Какой мальчик? – насторожился Фома Фомич.

– А вы, что же, про мальчика ничего не знаете?

– Ничего… – медленно проговорил полковник. – Погодите-погодите, это что же получается, Глафира Прудникова родила двойню? Мальчика и девочку?

– Нет! – отрицательно мотнула головой бородатая женщина. – Глафира родила двоих, верно, но не двойню. Мальчик появился года за полтора до девочки…

– Это точно?

– Ну, я же роды принимала, мне ли не знать. Правда, все проходило втайне, и я до сих пор про это никому не говорила…

– А кто отец? Скворчанский?

– Нет, отец другой. У Глафиры до вашего Скворчанского другой был, тайно они встречались, родители ничего не знали…

– О, да я вижу, Глафира была проказницей, зря время не теряла!

– И ничего подобного. Она тихой была, а то, что с ней произошло, так это потому, что доверчивая была, вот ее и обманывали!

– И что же этот сын, куда он делся? Ведь если нам других родственников найти не удастся, то он может претендовать на наследство. Как нам его найти?

– Родители Глафиры увезли мальчика в деревню Шаповалово. И оттуда доходили слухи, что вырос он шалопутным. Уже в четырнадцать лет спутался с какими-то и тогда же из дому убежал. Больше ничего про него не слыхать…

– А в каком году это было? – спросил Фома Фомич, особо не рассчитывая, что старуха назовет год, и был приятно удивлен ее памяти.

– В одна тысяча восемьсот шестьдесят седьмом, в декабре, зимний он, а зимние, они завсегда живучей, чем летние, в них, правда, и жестокости поболее…

– Значит, у Глафиры есть сын. Интересно, интересно… – не слушая старуху, проговорил себе под нос фон Шпинне.

Уже стоя в дверях, начальник сыскной вдруг спросил:

– А скажите, бабка Щетиниха, отчего у вас борода?

– Интересно?

– Да я, если правду сказать, раньше бородатых женщине не видел, слыхать слыхал, а вот так, чтобы вживую, – нет. Мне почему-то казалось, что это все вранье, что люди это придумывают, чтобы доверчивых на ярмарках обманывать.

– Ну, теперь-то понимаешь, что не вранье, что бородатые женщины существуют?

– Теперь понимаю, потому что вижу воочию. И все же, отчего она у вас?

– Да грех на мне…

– Какой?

– А ты не торопись, присядь, я тебе и расскажу…

Фома Фомич снова вернулся и сел на стул, в этот раз он поставил его ближе к кровати.

– Я когда еще девочкой была, сколько мне там, восемь, ну, может быть, девять лет… Вот мать мне и говорит: «Груня, – это меня так зовут, звали когда-то, так вот она мне и говорит: – Груня, когда будешь в церкви, не входи в алтарь…» Я ее спрашиваю: «А почему нельзя в алтарь входить?» Она мне со смехом отвечает: «Потому что у тебя вырастут усы, а девочка с усами – это некрасиво». Другим моим сверстницам родители то же самое говорили, застращали их, они и думать забыли, чтобы в алтарь входить. А у меня все по-другому, не могу забыть. С каждым днем все пуще и пуще в алтарь войти охота да посмотреть, что там такое, почему туда нельзя, верно, это что-то необычное. И точно бес в меня вселился: сходи да сходи. Вот я во время пасхальной всенощной, меня мать всегда с собой брала, взяла и, улучив момент, вошла туда, а еще… – старуха замолчала и, пригладив рукой бороду, добавила: – Признаюсь вам, плюнула там, в алтаре, да и не на пол, а на святой престол. Не знаю, почему так сделала, вроде кто-то меня