Шибаев пошел к регистратуре, где днем сидела девушка Рената. Здесь было темнее, чем в коридоре. Он постоял, привыкая к темноте. Он помнил, что над головой регистраторши висел стенд с ячейками под ключи. Он шагнул за стойку, зацепил кресло на колесах, которое, как живое, проворно отъехало в сторону. Он чертыхнулся и застыл, прислушиваясь. Потом нечаянно опрокинул керамический стакан с карандашами, и снова застыл. Не услышав ничего подозрительного, на ощупь собрал карандаши, сунул в стакан, который, к счастью, не разбился. Стал шарить в ячейках почти в полной темноте, ориентируясь лишь на собственную память. Сгреб четыре ключа, на всякий случай, и пошел обратно. В коридоре, к счастью, было светлее.

Он стал пробовать ключи. Подошел только четвертый – по закону подлости. Дверь распахнулась. На миг Шибаеву стало жарко от мысли, что его могут застукать. Он прислушался – ему показалось, что квакнула, срабатывая, сигнализация. Мгновенно взмокла спина. Он застыл, ловя сразу обострившимся слухом звуки с улицы. В висках тонко звенело от напряжения. Показалось…

Металлические офисные шкафы, к счастью, были не заперты. Воров здесь не опасались. Шибаев, наклоняясь под немыслимым углом, чтобы не заслонять уличного света, стал просматривать медицинские карты с фамилиями пациентов на обложке. Он прикинул, что, если девочке Ирины было пять около года назад, то родилась она, соответственно, шесть лет назад. И звали ее Виктория Яковлева. Горбань сказал, что такой пациентки у него не было, но веры его словам нет. Возможно, девочка Прахова. Виктория Прахова.

Карты с именем Виктории Яковлевой не оказалось. Не было также и карты Виктории Праховой. Шибаев и к этому был готов – девочка могла носить фамилию отца.

Он не нашел также ни одного пациента с нужным годом рождения. Самому юному из них было пятнадцать. И это оказался мальчик, а не девочка.

Шибаев задумался. Скрип заставил его вздрогнуть. Он резко повернулся. Ему показалось, что черная тонкая тень скользнула в проеме двери. Шибаев инстинктивно отшатнулся. Тень исчезла так же бесшумно, как и появилась. Он с силой провел рукой по лицу. Глюки?

Дверь снова скрипнула – ее раскачивал легкий сквознячок из коридора, и Александр невольно ухмыльнулся. Нервы ни к черту, как любит повторять Грег. Лечиться тебе надо, Шибаев.

Он нашел документы девочки в последнем ящике у самого пола. Девочку звали Виктория Резникова. Там указывалось также имя матери – Ирина Яковлева. Ленты кардиограмм, бланки анализов, рентгеновские снимки. Он и сам не знал, что хочет найти. Как ищейка шел по следу. Пролистал карту, мало что понимая. Вернее, ничего. Увидев в самом конце аккуратно подшитый документ, Шибаев подошел к окну. Документ был на русском. Прочитав, Шибаев присвистнул.

Он задвинул ящики металлического шкафа, на пороге оглянулся. Желательно не оставлять следов. Если все будет чисто, никому не придет в голову, что здесь кто-то побывал ночью. Он запер дверь кабинета, занес ключи в регистратуру. Рената удивится утром, что они окажутся в чужих ячейках, но не очень – такое случается сплошь и рядом. Тем более, когда такой видный мужчина, как Грег, нависает и говорит комплименты. Разложить их правильно Шибаев не смог – было слишком темно. А у него даже зажигалки не было.

Он вылез в окно, держа в вытянутой руке добычу, осторожно опустил на место раму. Взглянул на часы. Три сорок две. Кажется, он успевает.

Доктор Горбань внезапно проснулся. Было темно, тихо и очень рано. Светящиеся стрелки будильника на тумбочке показывали три. Ему снился не совсем кошмар, а какой-то тревожный сон, в котором он бежал по каменной пустыне, перепрыгивая через длинные прямоугольные черные ямы, похожие не то на окопы, не то на разверстые могилы. На их дне шевелилось что-то вроде клубков змей, и каждый раз, зависая в прыжке над очередной ямой, доктор Горбань с ужасом ожидал, что какая-нибудь резвая гадюка вопьется в него зубами. Сон, к счастью, уже испарялся из памяти, хотя секунду назад был вполне явственен и определенен. И смысл был и логика – он, доктор Горбань, бежал, потому что очень нужно было, он убегал или догонял. Все логично, страшно и безнадежно.

Тоска и смутное беспокойство охватили Горбаня. Сердцебиение, изжога, жажда, пульс в висках для полноты ощущений. Даже как будто слегка подташнивало. Он стал вспоминать, что ел на ужин. Овсянку с фруктовыми добавками, которую ненавидел. Любому человеку известно, что просыпаться в три ночи гиблое дело. Подсознание только и ждет, чтобы навалиться и замучить тревогами и страхами. И, кажется, все путем, жизнь удалась, а страх липко ползает по хребту, и тоска смертная охватывает, как будто конец света уже за порогом. И всякие мысли о смерти и смысле жизни.

Доктор Горбань сел на кровати, спустил ноги, нашарил тапочки и, шаркая, пошел из спальни.

В гостиной было светлее от фонаря за окном. Горела зелеными глазками всякая электроника. Он вздрогнул, внезапно пронизанный ужасом, уловив краем глаза движение сбоку. Остановился, покрылся испариной и замер, перестав дышать. Секунду спустя осознал, что увидел собственное отражение в старинном зеркале в богатой золотой раме. Выдохнул с облегчением, подошел ближе. В тусклой поверхности дорогого зеркала угадывалась нелепая бесформенная фигура в белых семейных трусах и стоптанных тапочках. С тонкими ногами и большим животом. Доктор критически осматривал себя – набугривал мышцы, втягивал живот, даже побоксировал слегка воздух.

Он добрался до кухни, все еще не включая света, потянул на себя дверцу холодильника и нагнулся, заглядывая внутрь. В раздумьях, что лучше – вода или пиво, решил, что вода лучше. Пиво в три часа ночи как-то… нецивилизованно.

Он пил булькающую воду, стоя у открытого холодильника, рассматривал его содержимое – всякие баночки, кастрюли, коробочки. И большую кастрюлю с тушеной свининой, приготовленную женой так, как он любил: пожирнее, с черносливом. Свинина ночью, конечно, самоубийство, но… Доктор Горбань почувствовал, как засосало в желудке. Поколебавшись, вытащил кастрюлю, подержал немного на весу, заглушая вопли потревоженной совести. Поставил на стол, пнул ногой дверцу холодильника. Достал хлеб, вилку. Подумав еще немного, снова раскрыл холодильник и взял бутылку пива. Заодно баночку с маслинами. Не закрывая дверцу, красиво разложил на большой тарелке мясо, поковырялся в кастрюле, выуживая черносливины. Рядом с тарелкой положил хлеб. Налил пива в высокую керамическую кружку. И дернул за шнурок светильника, покачивающийся над головой – неяркий свет залил кухню. После чего уселся на табурет и задумался. Ему вдруг пришло в голову, что, во-первых, он один в квартире – жена у сестры через три улицы, у той истерический припадок после ссоры с супружником. Он не помнил, когда в последний раз оставался один. Во-вторых, он собирается устроить сабантуй в три часа ночи, что вообще не лезет ни в какие ворота. Со времен студенчества, когда он жил в общежитии, он не испытывал подобного чувства, вернее, предчувствия чего-то новенького, а также легкой оторопи от собственной бесшабашности и… и… нерастраченности! Господи, когда же это было? Столько всего с тех пор случилось и столько воды утекло…