к иному разговору, а в нём хотела показать свою эрудицию и превосходство, немного смешалась, видя себя так суммарно оправленную, несколько шагов сделала за старичком, как бы желая просить у него прощения, задержалась на пороге и дала ему уехать.

Едва он вышел, из боковушки выбежала пани Домицелла, ненаряженная, с распущенными волосами, в стоптанных тревиках – потому что так ей больше нравилось ходить, когда не наряжалась для гостей – равно взволнованная, как мать, с грозным движением указала на дверь.

– Тоже мне учитель! Следил бы за своим носом! – воскликнула она гневно. – Но этого старика так испортили, что уже что хочет позволяет себе. Чтобы мы вдавались в эти дела!..

Обе женщины петушились; имели о чём говорить вечером. Расположение относительно пана Андрея было очень недружелюбным, и через влияние Яна, и через обиду его, что возложенным на него надеждам не отвечал.

Наконец наступил день свадьбы; в обоих усадьбах он был скорее судный, чем радостный. Панна плакала и теряла сознание, старый супруг гневался, его всё не устраивало, многие гости из разных соображений и поводов отказались… Свадьба, которая должна была быть громкой, обещала быть кислой. Поскольку пробощ не хотел и нельзя было от него требовать, чтобы венчание провёл в доме, огромная толпа любопытных собралась в деревянном березницком костёльчике, чтобы видеть неравную пару. Много особ, которые отказались быть на свадьбе, скрывалось по углам костёла, чтобы увидеть Шнехоту, идущего на брак с третьей женой. Также был редкий случай троекратно повторяющегося брака, а более набожные этот брак считали почти кощунственным и неприличным.

Поглядывали также на панну и её мать с некоторой разновидностью жалости и почти презрения, что из-за жалких грошей решились на связь с человеком такой плохой славы и так очевидно тронутым перстом Божьим. Женщины, как бы чувствовали, что около них делалось, великой гордостью и напыщенностью оплачивали толпе.

Шнехота, не в состоянии быть моложе, старался, по крайней мере, ярко выступить, и приоделся в самую броскую одежду, в самые дорогие свои драгоценности. Вся эта свадьба, которую хотел сделать препышной, была видом отчаянного и безрассудного упрёка судьбе. На обременённый уже долгами Розвадов брали в долг ещё, набрали у ростовщиков, без надежды и вида отдать долги. Шнехота рассчитывал, может, на сундучок пани Зубовской, о котором говорили разное; впрочем, не очень давал себе отчёт, что делал, принимал отчаянно…

Со времени прибытия Андрея в Побереж какая-то горячка охватила брата. Было очевидным, что, угрожая ему, избегал, однако же, встречи с ним. Не бывал даже ни в костёле, ни в местечке, чтобы с ним не сталкиваться. Иногда его испуганные глаза, когда приближалась непознанная фигура, казалось, со страхом отгадывали в нём брата. Но так как Андрей также не искал его, сталось, что вовсе не виделись.

В усадьбу в Побереже тот и этот, особенно Озорович, привозили все слухи из соседства. Таким образом, его владелец был осведомлён обо всём, об обручении, о дне свадьбы…

На несколько часов перед свадьбой, когда уже мещанство бережницкое, околичная шляхта, будники, – почти заполнили нарядный костёльчик, а ксендз старичок молился в ризнице, готовясь к благословению, венгерская бричка заехала в самую лучшую на рынке гостиницу и из неё вылез дородный мужчина, красиво наряженный, в котором скорее догадались, чем узнали, Андрея Шнехоту.

Он прибыл сюда не случайно, потому что по красивой одежде, колпаку, плащу с рисунками, красным ботинкам и двум придворным, также нарядным, видно было, что готовился на это торжество. Выйдя из брички перед костёлом, Андрей со своими приближённым пошёл сразу в костёл. Когда он входил, ему уступили немного места, начали шептаться, оглядываться, становиться на цыпочки, чтобы его увидеть, но так как костёл был полон, он должен был стоять у колонны при кропильницы, потому что дальше тиснуться не хотел.

Почти в те же минуты услышали хлопание кнута и карета молодых супругов показалась на тракте. В костёле сделалось оживление, а хоть органы молчали ещё, должны были дать сигнал каликующему, потому что меха начали пыхтеть. Органист, подняв полы, сел с расставленными пальцами, чтобы в минуту, когда войдут, пальнуть громкую интродукцию.

Сначала показалась в дверях молодая панна, вся в белом, в вуали и венке, украшенная юношеской красой, с презрительной минкой, нахмуренными бровями и надутыми губами… За ней шёл в атласах и бархате, голова вверх, шапка на сабле, с бриллиантовой запонкой под шеей, жёлто-бледный немолодой господин, которого вели два недоросших и озябших дружка. У кропильницы следовало взять святой воды и перекреститься. Шнехота повернулся, вытянул руку, взгляд его неожиданно упал на стоящего серьёзно у кропильницы незнакомого мужчину – рука упала, трупная бледность покрыла его лицо… Казалось, что потеряет сознание и рухнет, качался на ногах. Устрашённые дружки схватили его под руки, желая потянуть за собой, но взор Яна уткнулся в незнакомого человека с такой силой, с таким напряжением, не в состоянии от него оторваться, что на какой-то период времени должен был весь кортеж, теснящийся к двери, остановиться, начали шептаться, не знали, что делать. Молодая панна стояла уже у большого алтаря, а Шнехоты не было… Этот случай выводил её из себя, пугал, гневал. Но органы гремели уже, и Шнехота, опомнившись, хоть неуверенным шагом, шатающийся, направился с дружками к алтарю.

В мгновение встречи этих глаз, которые более двадцати лет не виделись, а последний раз расстались кипящие гневом, – в Яне виден был гнев, поднятый почти до ярости, в Андрее – покой и прощение, а скорее просьба и мольба, чтобы ему простили, хотя он себя мог назвать ущемлённым. Не смешался вовсе Андрей, повернулся потом к алтарю, задумался и, казалось, потихоньку молится.

Этот короткий эпизод не ушёл от глаз собравшихся, во время венчания рассказывали об этом потихоньку… Ян, который опоздал к алтарю и был наказан острым, почти мстительным взглядом будущей жены, так был ещё ошеломлён своим приключением, которое почитал за специальную засаду, что при самом обряде забылся и едва мог повторить сакраментальную клятву за священником. Эту его физиономию, причину которой не все знали, посчитали за плохое предзнаменование – мать плакала, у молодой девушки горели глаза. Пробощ по обязанности выступил с речью, которую мало кто слышал. Кроме того, что в ней обычно всегда помещаются общие слова, вспомнил первый долг христианина – любовь, согласие, покой души, прощение взаимных травм…

Молодым супругам обряд показался веком, но – как всё на свете – кончился и орган заиграл гимн свадьбы, а супруги вместе выходили из святыни. Шнехота снова задержался у кропильницы и тревога, а вместе и гнев им содрогнули. Издалека уже он бросил взгляд на место, где стоял тот, которого узнал