фигура, заглядывающая вовнутрь. Была это старая нищенка, в тряпках и платках, с палкой в руке, сгорбленная и, видно, отлично знающая расположение дома, потому что через минуту раздумья повернула дверную ручку и смело свободным шагом вошла в дугой покой, что возмутило Домку. Была это неслыханная наглость, совершённая с таким хладнокровием и смелостью, что, с нахмуренными бровями глядя на это, молодая пани онемела. Нищенка, закрыв за собой двери, вовсе не смешавшаяся, медленно вошла на порог, разделяющий две комнаты, остановилась и начала рассматривать Шнехотову, от стоп до головы её меряя глазами.

Обернулась на шелест Зубовская и, возмущённая, воскликнула:

– А не пойти ли тебе прочь? Что это значит? А ты тут чего?! Стой во дворе, когда пришла за милостыней.

– Не кричи же, госпожа, – спокойно отвечала нищенка, – я сюда не за милостыней пришла, но вас увидеть… Я здешняя! Я тут знаю все углы, потому что я тут бывала, о, о!

Она начала странно смеяться, женщины поглядели друг на друга.

Я хотела вас приветствовать, – говорила она дальше, – и поздравить молодую госпожу, потому что это не то, что пойти за старого! Наш пан – добрый человек, только нетерпеливый… Я его хорошо знаю, прежде ещё, чем женился, когда мальчиком был. Тогда я была молодая и красивая, хотя не так, как вы, но ничего, когда панычи даже из-за меня чуть не убивали друг друга. Да! Ей-Богу. Тот, которого я любила, пошёл в свет, а тому, которого нетерпела, тому должна была служить, потому что секли и били, и морили голодом. Пусть отрицает это, выдал меня потом замуж. Всё-таки не чей-нибудь, только его сын Матвей…

И рассмеялась снова.

– Что там странного! Во дворах не такие вещи делаются. Позже пан также женился, как от меня избавился; добрую жену имел первую, что потом? Такая была добрая, что дала ему замучить себя; она и дети умерли. Вторая была более разумной, но грызлась от тоски, потому что её за порог не пускал. От той было трое, бедняги, но это Господь Бог знал, почему взял в свою славу… Так это случается, госпожа. А теперь вы сюда пришли править на этих могилках… Почему нет? Только возьмите его сурово в руки и заплатите ему и за меня, и за брата, и за двух жён, и за отца! Всё-таки это должно быть, что Господь Бог вас на это предназначил, а не на такую беду, как нас. Я специально сюда притащилась, пока его нет, чтобы вас приветствовать и совет дать… дабы были счастливы. Разве он не достаточно наелся людей, всё-таки время, чтобы его съели. Ха! Ха!

Онемевшие женщины слушали, сами не знаю, что предпринять. Домка бледнела и краснела. Зубовская ломала руки, а нищенка, видя это, вовсе не двигалась и продолжала дальше очень спокойно, опёршись спиной о стену.

– Старый любовник! Старый любовник! – продолжала она дальше, присматриваясь к Домке.

– Он выбрал себе значительный кусок! Имеет вкус пан Шнехота… Ну, какая я там была, не знаю, люди говорили, ничего… Вторая жена, что я плету, – первая, потому что я так называла себя, – всё-таки первая тоже была красивой, а глазки имела такие, что, казалось, плачут, хоть смеялась, маленькие были и хрупкие. И так быстро увяла. Другая, крепкая и сильная, дородная, с ним высохла на щепку. С вами этого не будет, теперь время ему сохнуть, стонать и смотреть, как вы будете расцветать – и умирать ему.

Рукой она поправила платок, поглядела с улыбкой на Домку, поклонилась, подняла влачащиеся лохмотья и, повернувшись снова к стеклянным дверям, не спеша через них вышла, закрывая их сильно за собой.

Дочка поглядела на мать и упала на стул.

Обе были молчаливыми – плакали.

– Ради Бога, я не хочу, я не могу тут остаться, ни знать этого человека, ни жить с ним. Мы едем в Мызы! Убегаем! Эта свадьба неважная! Я её не хочу! – крикнула Домка после ухода нищенки.

Мать быстро вытерла слёзы.

– Тихой бы ты была, – отозвалась она, – ну, что же такого особенного в этом всём, что имел двух жён, о чём всё же ты знала? А что эта глупая баба плела, что же в этом такого страшного снова? Теперь, когда уже столько натерпелись, терять всю пользу из того, где разум? Человек старый, больной, апоплексию уже раз имел. Даю слово, я думала, что будешь иметь больше разума! С ним долго жить не будешь, или и вовсе нет. Ромашкой его поить – не так это страшно, пока завещание не напишет.

Пожав плечами, Зубовская обернулась платком и села.

– То, чему бы нужно радоваться, тебя только до отчаяния доведёт!

Этим умозаключением, не имеющим большой силы, но понятным для Домки, мать закрыла ей уста.

После раздумья ещё Зубовская, глядя в камин, добавила:

– Разве я это не знаю? Я слышала, как доктор, привезённый из Варшавы, говорил о старом князе: раз апоплексия – ещё ничего, второй раз – уже как бы на траурные колокола дали, а с третьим – посылай за гробом… Ему недолго, а всё-таки тебе в Розвадове лучше будет, чем на этой Мызе, как фига; три холопа и десять моргов в руку. Тфу!

– А какие права я буду иметь на Розвадов?

– Оставь это мне, – отозвалась живо Зубовская. – Стоило бы идти за дважды вдовца панне с веночком, если бы ей состояния не записал. Этого никто на свете не видел. Уж в худшем случае – то хоть пенсия…

Домка с презрением содрогнулась на пенсию.

– Пусть только придёт, увидишь, – говорила Зубовская, – я его сама возьму под контроль. Не нужно ни на минуту от него отступать, а мы должны прийти к тому, чтобы сделал распоряжение. Озорович раньше у меня бывал, пошлю за ним и рекомендуюсь, а тут мы на него насядем для завещания. Но тут нужно с расчётом и с головкой, чтобы старого не испугать и не разгневать, потому что готов бубнить, прежде чем будет чёрное на белом.

С рассеянностью слушала дочка это материнское поучение ещё, когда во дворе послышалось движение; слуга вбежал объявить, что везут пана. Зубовская сама вышла на крыльцо ему навстречу и через минуту скорей наполовину внесли, чем ввели пана Шнехоту, бледного, запыхавшегося, уставшего дорогой, которого тут же нужно было посадить в кресло, дабы отдохнул и пришёл в себя. С порога бросил он взгляд на Домку, стоящую напротив с хмурым лицом, но не сказали друг другу ни слова.

Слугам приказали сразу выйти и следить, чтобы в усадьбе было тихо; заботливая о зяте женщина, пользуясь его бессилием, захватила в свои руки дом и слуг. Шнехота ни отзывался, ни перечил, знающие его, однако, лучше, заметили