что ты несовершеннолетний, наотрез отказался. Говорит, что это дело подсудное и что о твоей болезни по инструкции нужно обязательно сообщить в милицию, а они проведут расследование в поисках того, кто тебя заразил. Ты же понимаешь, что если они узнают правду, то мне крышка, мало того, что ты от меня заразился, так еще мне пришьют совращение несовершеннолетнего, а это реальный срок. А у меня маленькая дочь, и если меня посадят, она пропадет, из родственников у нас один Валек, а ты его знаешь, он сам без меня вряд ли выживет.

Я молча слушал.

— Понимаешь, для меня ты был не только любовник, к тому же ерунда, что за деньги, это я сочинила, чтобы ты случайно не влюбился в меня, а если знать, что все это за деньги, то кто же влюбится. Да ты и сам заметил, что я не брала у из твоей зарплаты ни копейки.

Действительно, я давно уже обратил на это внимание, но как-то не придавал значения. Ольгу я никогда не любил и даже не был в нее влюблен, и сейчас все, что было между нами, осталось в прошлом и мне нужен конкретный совет, а не исповедь, об этом она догадалась по моему молчанию.

— Саша, ты немедленно должен обратиться в больницу, прямо сейчас, иначе это может плохо кончиться. Они тебя положат и начнут лечить. Завтра, а может, даже сегодня к тебе придет наш участковый, дядя Гриша и будет брать у тебя показания, а это он умеет. Когда-то он очень настойчиво подбивал ко мне клинья, а я его бесповоротно отшила, вот тогда он пообещал, что рано или поздно меня за что-нибудь посадит, и теперь у него появился реальный повод и он постарается им воспользоваться. А вообще, ты должен знать, что лечить тебя будут независимо от твоих показаний, а что будет со мной и Мариной, от тебя зависит. Что скажешь?

Ольга с тревогой смотрела на меня, из-под очков по щекам катились слезы.

— Я о тебе ничего ему не скажу, — и помолчав добавил, — вот и все!

Ольга глубоко вздохнула.

— Значит, не простил!

Я промолчал.

— А наверное, ты прав. Заслужила!

Ольга сняла очки, вытерла платочком глаза и не прощаясь пошла к выходу из парка, а я, пересилив себя, поплелся в больницу.

Утром, после обхода, в палату вошел дядя Гриша участковый, гроза местных хулиганов и мелких воришек, а крупные его уважали, но старались не иметь с ним никаких дел. Подвинув по-хозяйски к койке стул, уселся на него, расстегнул планшет и приготовился писать.

— Ну, рассказывай, горе-ебарь, кого ты триппером наградил и от кого сам поймал. Давай, я слушаю.

Я молча смотрел ему в глаза.

— Ну что ты смотришь придурком, думаешь я не знаю, что ты у Ольги-барыги подцепил, отлично знаю и то, что она тебя уговаривала не выдавать ее, я тоже знаю, но закон требует, чтобы ты сам все рассказал под протокол, а потом и подписал его иначе нельзя, так что говори, я жду…

— Ничего я говорить не буду, так можете и записать в свой протокол.

— Э, парень, ты не понимаешь, во что ты влип, и плохо знаешь эту барыгу. Вот ты думаешь, что ты у нее единственный такой юный? Ошибаешься, по моим подсчетам, до тебя у нее были еще два пацана и, что интересно, вы все похожи друг на друга, как братья, так вот в то время я не смог ее посадить. в результате оба парня покатились по наклонной, один сидит уже второй срок, другой алкаш, а что с тобой будет, я пока не знаю, но уверен, что ничего путного. Сегодня она тебя заразила, а завтра другого, и так зараза пойдет по всему поселку, а если ты все правдиво расскажешь, мы ее, конечно, арестуем, но ненадолго, так сказать, на время принудительного лечения, и если она честно признается, от кого подцепила и кого сама наградила, то когда выздоровеет, мы ее вынуждены будем отпустить. Жаль, конечно, но кроме этого триппера у нас на нее ничего нет, а ты сделаешь очень полезное дело. Так что давай, говори, я пишу.

Я готов был рассмеяться от примитивности предложения дяди Гриши, но молчал. Повисла пауза.

— Ну, я жду, — раздраженно прервал паузу дядя Гриша, — и вообще, у меня дел по горло, а я тут с тобой вожусь, давай по-хорошему и по-быстрому. Выкладывай.

Я молчал. Еле сдерживая гнев, дядя Гриша будто бы случайно откинул полу халата и стала видна прикрепленная к ремню резиновая дубинка.

— А чего это ты в палате один? Ведь если что, ну, например, тебе вдруг плохо станет, никого не дозовешься, не услышат, ну что молчишь?

— Врать не хочу, а правду рассказывать не стану.

— Так ты не хочешь пресечь заразу, пусть люди заражаются, болеют, заражают других, так, что ли? Сам заразился, так пусть теперь и другим достанется. Вот такой ты «герой», мать твою. Кстати, о матери, завтра вызову ее на допрос, может, она че знает, раз ты молчишь?

— А при чем тут моя мать? Это мужской вопрос и решать его нужно по-мужски, а не по-бабьи. И вообще я на него вам ответил.

— Мужской?! По-бабьи?! Да ты еще сопляк, чтобы так говорить со мной. Ишь ты, бабой меня обозвал. Да я тебе!

Дядя Гриша дрожащими руками пытался высвободить застрявшую дубинку. Наконец это ему удалось. Он резко дернул дубинку и как бы случайно, по инерции, ударил ею меня в пах. От резкой боли потемнело в глазах. Не контролируя себя, я вскочил с кровати и с криком «фашист» набросился на милиционера, пытаясь вырвать из его рук дубинку.

Завязалась молчаливая борьба. Дядя Гриша повалил меня на кровать и, тяжело дыша, стал наносить мне один за другим удары дубинкой.

— Э, что тут происходит? Гриша, ты что, охерел? А ну сейчас же прекрати! В дверном проеме стоял главврач Анатолий Моисеевич. Быстрыми шагами он подошел к нам, оттащил дрожащего от ярости милиционера, силой усадил его на пустую кровать, бегло осмотрел мою спину и повернулся к дяде Грише. Милиционер сидел с