молодой человек, не будь его, тебе бы хана, — главврач в нескольких словах описал ситуацию. Дядя Гриша молча слушал, выражение его лица было безучастным.

— Слышишь, Санек, пойди покури, а мы тут по-стариковски поговорим, есть о чем.

Я вышел из палаты, на улицу идти не хотелось, моросил мелкий весенний дождь. Какое-то время слонялся по коридору, рассматривая плакаты с рекомендациями по профилактике заболеваний кишечно-желудочного тракта. Я прочитывал незамысловатые тексты и тут же пытался их рифмовать. Плакатов было пять, и я их обходил по кругу. Окончив круг, я переходил на следующий виток, стараясь, чтобы новые стихотворения были максимально непохожи на предыдущие. Главврач вышел из палаты, когда я в третий раз перечитывал «Руководство по профилактике дизентерии».

— Можешь возвращаться надеюсь, на этот раз обойдется без мордобоя.

Дядя Гриша лежал на спине, рассматривая потолок.

— Ну что, пацан, расскажешь, кто тебя триппером наградил?

— Нет! — после непродолжительной паузы тихо ответил я.

— Тебе все равно, что она будет продолжать заражать других?

— Нет, не все равно! Она не будет никого заражать и сейчас лечится.

— Где лечится? Здесь в больнице?

Я промолчал.

— Ты ей поверил? Напрасно, хотя, возможно, ты прав, ну да ладно, последствия будут на твоей совести. — И после небольшой паузы добавил: — Я тут погорячился с дубинкой. Нервы. Так что ты прости меня.

— Нет, это я погорячился, обозвал вас и получил по заслугам, так что если кто-то из нас и должен просить прощения, так это я.

Оба надолго замолчали.

— А ты знаешь, что тебя ждет?

Я недоуменно посмотрел на дядю Гришу.

— Не вообще, а после того, как тебя выпишут и ты вернешься в школу, точнее, попытаешься вернуться.

— Не знаю, — растерянно ответил я.

— Ну тогда слушай. Я буду вынужден в ближайшее время информировать руководство школы о твоем диагнозе, лечении и о твоем отказе назвать того, кто тебя заразил. Потом твоя судьба будет решаться на педсовете при участии родительского комитета и, скорее всего, совет примет решение об отчислении тебя из школы, но так как это невозможно при нашем обязательном неполном среднем образовании, то вопрос о наказании будет решать директор школы. Он вызовет тебя, побеседует, будет настаивать, чтобы ты назвал эту бабу и в конце концов, как-нибудь тебя накажет, но из школы выгонять не станет, потому что это не та причина. Какое-то время в школе на тебя будут показывать пальцем, сторониться, особенно будут это делать девочки, по настоянию своих мамаш, их опасения можно понять. Кстати, ты с кем сидишь за партой, с девочкой?

— Да!

— В лучшем случае, тебя посадят с парнем, а может быть вообще придется сидеть одному. В принципе все это не страшно и со временем образуется, главное с твоей стороны — правильно к этому относиться, не озлобиться на всех и понять, что они по-своему правы.

Дядя Гриша замолчал.

— Главное в жизни не терять себя. Я не знаю, понимаешь ли ты это, хотелось бы думать, что понимаешь. — Дядя Гриша надолго замолчал, задумчиво глядя в окно, молчал и я, поскольку говорить было не о чем.

— Было время, когда я себя потерял. Поверь, это очень страшно и можно легко сгинуть и в прямом, и в переносном смыслах, — чуть охрипшим голосом проговорил дядя Гриша и опять замолчал, наверное, погрузился в воспоминания, но вскоре опять заговорил.

— На войну я попал почти таким же, как ты, пацаном, даже внешне был на тебя похож, только немного старше. Наша часть отступала, да какой там отступала, бежала, тогда все вокруг бежало. Немцы обошли нас со всех сторон и устремились на Киев, мы их не интересовали. Страшное дело — бегство. Есть было нечего. Мы, вчерашние пацаны, с винтовками без патронов шли на восток, к своим, и направление нам указывали немецкие самолеты. Шли, шли и пришли. На рассвете небольшая роща, в которой мы укрылись на ночь, была окружена фашистами. Прозвучали длинные автоматные очереди и по репродуктору на чистом русском языке нам предложили сдаться, обещали оставить в живых. И как тут не сдаться, на сорок человек ни одного патрона. Как сейчас помню этот момент, очень хотелось жить.

Потом были лагеря, вначале временный в помещении бывшего коровника, в котором, судя по запаху, совсем еще недавно держали скотину, а потом более-менее капитальный, его мы под руководством немцев построили сами для себя. Наш лагерь находился глубоко в тылу, сюда не долетали звуки войны, было тихо и спокойно, кормили нас плохо, но от голода никто не умирал. Лагерь находился недалеко от карьера, собственно, он и был создан, как источник рабочей силы и вся его жизнь была подчинена рабочему ритму карьера: работа, еда, сон и опять работа… И эта размеренность убаюкивала, отупляла, ничто другое нас не интересовало и вообще после работы не оставалось ни желаний, ни сил. Так продолжалось недолго. Среди пленных оказался политрук, он был ранен и в плен попал, будучи без сознания. Солдаты его части ухаживали за ним, как за родным, замаскировали офицерские признаки форменной одежды, поменяли хромовые сапоги на солдатские кирзачи, умудрялись находить для него какую-то еду, короче, вскоре этот офицер выздоровел и стал сколачивать вокруг себя лагерное подполье, ядро которого составили младшие офицеры, сержанты и другие коммунисты. Со временем им удалось установить связь с городским подпольем и в лагерь стали проникать листовки, из которых становилось ясно, что война еще не окончена, что где-то идут бои и Красная Армия хоть и не наступает, но оказывает серьезное сопротивление. Узнали, что в Киеве немцы, но Москва держится и сдаваться не собирается. Под руководством политрука, можно сказать, прямо под носом у фрицев создавалась настоящая воинская часть, а точнее, формировался батальон, хотя и без оружия, но со структурой, строгой воинской дисциплиной и уставом.

Основная задача батальона — вырваться из плена и двигаться на восток для соединения с частями Красной Армии. Собственно, так и произошло. В ночь на двадцать третье февраля городское подполье устроило отвлекающий маневр, взорвали пожарную каланчу, и пока немцы разбирались, что к чему, лагерный батальон легко разоружил охрану и в полном составе ушел по ранее разработанному маршруту. Как-то так получилось, что за нами никто не погнался,