работать. Мне некому было бы передать младенца в моменты физической слабости или эмоционального дистресса. У меня практически не было бы времени повидаться с подругами, не говоря о знакомствах с другими матерями. Слишком многое из того, что я считала своей идентичностью как независимой женщины, было бы ограничено или утрачено. И все же я боялась показать, насколько сильно буду от него зависеть, опасаясь, что это отпугнет его, оттолкнет прочь.

Разумеется, этот страх так же вредоносен для мужчин, которых женщины держат на расстоянии вытянутой руки, как и для женщин, которые обнаруживают свое несчастье и одиночество. Я должна была каким-то образом показать Нику, что полагаюсь на него, и верить: моя зависимость его не оттолкнет. Вот она я, этакое человечье гнездо в ярких красных шортах с надеждой, что обо мне позаботится партнер, который проводит девяносто процентов дневного времени в другом месте. Меня предупреждали о рвоте, утомляемости и бесконечном ссанье, однако об этом никто не предупреждал. Никто не говорил, что я буду ощущать себя такой уязвимой.

Приглядывая за прудом, утирая лицо рукавом желтой, размера XXL, толстовки с надписью «Спасатель Хэмпстед-Хит», сделанной по заказу городских властей Лондона, я повернулась и увидела Джейн, мою подругу и коллегу, которая лежала ничком на причале, тянулась вниз рукой, точно экскаваторным ковшом, и пыталась подцепить маленькое изогнутое перышко с поверхности пруда. Потом вдруг вскочила и, сияя улыбкой, взметнула его в воздух, точно кубок Уимблдона.

– Хвостовое перо утки-мандаринки! – возопила она. Ее лицо – палетка из лосьона от солнца, бровей, обветренных щек и чистой радости. – Просто восхитительно!

Я познакомилась с Джейн в пруду как с сестрой по увлечению плаванием; она лежала на бурой шелковой поверхности, глядя в небо. В тот же день я увидела ее в разноцветной спасательской экипировке. Джейн стояла на причале, поблескивая волосками на ногах, отражавшими солнце, и дирижировала бодрым хором «С днем рожденья», адресованным одной из женщин в пруду. Босая, без лифчика, стоя на сложенном полотенце и одеваясь, я присоединилась к пению. Такова особенность Джейн – хочешь не хочешь, а присоединишься. Что бы ни предстояло сделать – нарядиться ведьмой, чтобы прыгнуть в пруд туманным хэллоуинским утром, забраться на дерево, нависающее над хрустальными водами Шлахтензее в Берлине, нырнуть в Темзу в Ричмонде или колесить по Лондону в ее большом белом кэмпере: если Джейн в деле, то и я с ней.

На первый взгляд мы совершенно разные. Ей шестьдесят два, одиночка, училась в сельскохозяйственном колледже, живет одна, ухаживала за партнершей все время, пока та болела агрессивным и в конечном счете фатальным раком груди, плотничает, ест на завтрак фруктовые сэндвичи, хотела быть исполнительницей современных танцев и обладает телом, которое кажется вырезанным из железного дерева. Еще у нее никогда не было детей.

Тем летом я отстаивала свои смены в жару, побившую все рекорды, беременная, выскребая дерьмо из туалетов, вытаскивая в жизнь подростков с приступом астмы, прочищая стоки и подбирая собачье дерьмо на лужайке, – и все это под аккомпанемент нерожденного сына, который ворочался и пихал меня в ребра, как Моби Дик. И гадала, что Джейн думала обо мне, обо всех беременных, каждый день купающих раздутые животы в лучшей пресной воде Лондона. Жалела ли нас, отчаивалась, завидовала или считала наше раздутое состояние не заслуживающим внимания?

– Я невероятно восхищаюсь всеми беременными, которые сюда приходят, – сказала Джейн однажды майским вечером, когда мы сидели на лужайке с видом на пруд. – Мне так нравится, когда они впадают в гнев, желая выпихнуть из себя ребенка, перенашивая его. И я обожаю «состояние богини», когда они сияют этаким иномирным светом и становятся вдвое больше себя прежних. И перепуганных: всех новичков, опасливо спрашивающих, безопасно ли здесь плавать. Конечно, в следующий раз они тут скачут с вышки с бутылкой красного вина.

Мы посмеялись. Я выкроила пару часов, чтобы прийти на пруд и хорошенечко допросить этот символ женской независимости будущего насчет ее решения не иметь детей.

– Это не было решением в том самом, окончательном смысле, – поправила она меня, поедая из ланчбокса мюсли, размоченные в апельсиновом соке. – Я очень хотела детей с людьми, в которых влюблялась, в те моменты, когда отношения всеобъемлющи, близки, словно мы – одно целое.

У меня трижды были длительные отношения; последние – особенно долгие. Мы всегда шутили, что пятнадцать лет пытаемся завести ребенка, но пока не получается. Это был наш способ шутливо уйти от вопроса. Я еще валяла дурака, добавляя: «Но пытаться тоже приятно».

– У меня однажды возникло неудержимое желание родить ребенка, когда мне было года двадцать три и у старшей сестры родился первенец, – объяснила она, срывая травинку у ног. – Я приехала в больницу, увидела это существо и подумала: «О-о-о, я тоже хочу такую ляльку». Я и не думала, что когда-нибудь так сильно захочу. Но всегда обожала младенцев и детишек; не в этом проблема.

Повисла многозначительная пауза. Передо мной в кустах прокрался кот, какая-то женщина нырнула в холодную зеленую воду.

– Мама рассказывала в наглядных физических подробностях, что такое рожать детей, примерно с моих десяти лет. Не то чтобы такие рассказы могли меня остановить, но я знала, что это за собой влечет. Я знала, как опасна беременность для матери и ребенка. В моей семье многие дети не дожили до рождения. Из тех, что дожили, многие умерли в раннем детстве. Это был мир, где я выросла. Я видела его ужасы и блаженство.

Ужасы и блаженство. Выражение, которое останется со мной. Оно напоминает слова моего друга Йона за чашкой кофе, когда моему сыну едва исполнился год:

– Конечно, рождение ребенка – поступок совершенно иррациональный. Будь это рациональным решением, никто бы его не принимал.

Вот только мы не полностью рациональные существа. Мы еще и эмоциональные бестии, стадные животные, болтливые мартышки.

Мы строим жизнь вокруг людей, историй и чувств.

Как, интересно, Джейн относится к собственной независимости, своей бездетной жизни? В какой момент секс, выбор и любовь сплелись в нынешнюю ситуацию?

– Думаю, дело в словах отца, сказанных, когда я собиралась уезжать из дома в университет: «Если забеременеешь, можешь больше здесь не появляться», – рассказала Джейн, глядя куда-то выше верхушек деревьев. – А еще я с детства помню историю о том, как маме хотелось сбросить первого ребенка с моста Барнс. У нее была очень плохая реакция на первую беременность; то, что мы нынче называем послеродовой депрессией. У них не хватало денег на еду, и они всем семейством жили в одной комнате.