в России у нас адмиралов и генералов всегда хватало, а вот хороших администраторов раз-два и обчелся. Да, и в ближайшие лет двадцать-тридцать после такого-то триумфа нам воевать вряд ли придется, а вот осваивать богатства огромных восточных земель надо уже завтра, потому мы и предл…

– Что?! Лет двадцать-тридцать мира? Да вы, Александр Михайлович, весельчак, как я погляжу. Редкостный… С вашим оптимизмом можно в шапито без страховки на трапеции крутиться. Под самым куполом… – Петрович бесцеремонно оборвал Безобразова буквально на полуслове. – Англо-германской войной Европа беременна. Да, что там Европа? Мир. Когда это начнется, ни одной из держав в сторонке не отсидеться, и для реформ армии и флота времени кот наплакал. Хорошо, если года три-четыре… Хотите пари на сто тысяч? Через десять лет встретимся, кто ошибся, тот и платит за весь банкет.

– Вы так уверены, что нам снова грозит война? Причем достаточно скоро?

– Не сомневаюсь ни минуты. Если мы получим лет десять мира, это уже будет чудом.

– Но, допустим, если такое все-таки произойдет? – хитровато усмехнулся Вонлярлярский. – И вам десять лет никакого нового крейсерочка призом не взять? Тогда чем расплачиваться с Александром Михайловичем за свой проигрыш станете?

«Вот ведь шельма! Красиво поймал на слове. Надо будет сотку отложить. На черный день. Но к чему это он?»

– Да хоть у вас в долг возьму, Владимир Михайлович.

– Вы великолепны, Всеволод Федорович… Честно-честно! – расхохотался отставной полковник кавалергардов. – Но зачем брать у кого-то в долг, если уже по итогам нашего сегодняшнего разговора для вас, даже продолжающего служить в Питере по любимому вашему Морскому ведомству, чистый доход в четверть миллиона годовых будет минимальной гарантированной суммой от того, сколько вы реально сможете получать?

«Тык-с. Блесенка по нашу душу закинута красивая, но и крючок под ней, похоже, десяточка. И если мы… То что таки нам скажет наш много-уважаемый Василий?»

Глава 8

Роза на броне

Иркутск. 14–16 апреля 1905 года

К вечеру, как и обещал генерал-губернатор, было созвано совещание с участием ряда здешних деловых тузов. Но, как выяснилось, отнюдь не только местных. Банкирскую составляющую олицетворял собой старший отпрыск, наследник империи барона Горация Гинцбурга, Альфред, накануне прикативший из столицы якобы по дороге на Ленские прииски. Явление персоны такого калибра свидетельствовало о том, что шила в мешке утаить не удалось: о планах государя по ускоренной индустриализации земли Сибирской «те, кому надо» уже осведомлены.

От иркутских купцов и фабрикантов на раут прибыли Александр Александрович Второв, Борис Григорьевич Патушинский, Федор Константинович Трапезников, Василий Васильевич Жарников, братья Андрей и Василий Белоголовые, Владимир Платонович Сукачев, Николай Егорович Глотов и Владимир Александрович Рассушин.

Судя по их взаимным приветствиям, не все находились в ровных отношениях, что для конкурентной среды вполне естественно, эмоции же свои в начале прошлого века на Руси не шибко скрывали. Даже в деловых кругах. Однако приглашение к самому генерал-губернатору, а главное, назначенная тема предстоящего разговора у графа с полномочным представителем морского министра и его нукерами заставили бизнесменов оставить свои цеховые склоки за дверями каминного зала, ведь на столе Кутайсова кроме разных явств, горячительного и прохладительного в качестве десерта лежал и «пирог» в десяток-другой миллионов рублей. А может статься, много больше…

К полуночи вопрос с соинвесторами для трех заводов-новостроек был вчерне решен. Сибирский промышленный банк Гинцбургов обеспечивал под них Белоголовых, Сукачева и Патушинского кредитами на вполне подъемных условиях. Глотов уехал готовить пакет документов по передаче в казну обанкротившегося Николаевского завода (движки тоже где-то надо делать). После чего, несмотря на красноречивые взгляды Кутайсова, флотские во главе со своим адмиралом, задержавшись лишь на полтора часа, вежливо откланялись. Впереди был сумасшедший денек, надо было выспаться и иметь свежую голову. Конечно, по совокупности употребленного сегодня, относительно свежую. Но генерал-губернатор скрепя сердце согласился, что это меньшее из зол.

Завтра Петровичу предстояло осмотреть мастерские и пароходную верфь Сукачева, а его офицерам – тщательно законспектировать все: географию, геодезию, квадратные метры, подъездные пути, погрузо-разгрузочный фронт, энергетику, машино-станочный парк, численность и квалификацию персонала. Раскрутку будущего авиастроительного куста в Иркутске Руднев планировал не с рояльно-велосипедной фабрички, а с постройки катеров рейдовой охраны, пограничников и таможенников, причем серийной. На основе вполне отработаных Крейтоном технологий постройки «каэлок-русфанерок», естественно.

* * *

В жизни случаются дни, которые не только навсегда остаются в нашей памяти, но и саму эту жизнь меняют решительно и бесповоротно, порой до неузнаваемости. Петрович пока знал таковых два. Первый был днем его «попадоса» и чемульпинской прелюдии, естественно. Второй… Э, нет! Это вовсе не день Шантунга. А тот, на паромо-ледоколе «Байкал», посреди льдов царь-озера, когда на фоне накопившейся страшной усталости ему безумно захотелось бежать прочь от этого архаичного, первобытного мира, полного дурацких и нудных условностей. От забитой темноты и грязи простого русского люда. От унылой мещанской тупости «по Сологубу». От пошлости и чванливого апломба самопровозгласившей себя «совестью и разумом нации» интеллигенции. От мира, где прямо за лакированной дверцей кареты вас в бесстыдстве своей ленивой наготы поджидает гоголевская лужа с валяющимся в ней упитым в хлам лапотником в драных, вонючих шобоньях. От задолбавшего «Не могу знать ваше высоко-дительст-во!..» И доставшего до печенок «Чего изволитесЪ?..» От дебильного дуэльного кодекса с его опереточной трагичностью. Такой она была, «Россия, которую мы потеряли». Во всей красе образца начала ХХ века…

В тот момент, измотанный и перегоревший, он видел в самых мрачных красках и настоящее, и будущее. Год войны, масштаб ответственности, пугающая неопределенность впереди, гнетущее ожидание встречи с чужой женой с неясными перспективами выжали его без остатка, до донца. Даже блистательные победы и личный триумф на этом фоне стыдливо блекли. И ни одной родственной души рядом, в чью жилетку можно уронить скупую мужскую слезу под рюмку Шустова. Василий? Этот начнет строить. Вадик? Не много ли чести? Альфред? Может, мужик он и не плохой. И весьма симпатичен ему. Только к гостайне не допущен…

Петрович просто выдохся, сложил крылья. Батарейка села. И ему представилось, что бороться со всей этой беременной революцией безнадегой не хватит никаких человеческих сил, а примиряться нет ни малейшего желания.

Однако ангел-хранитель не спасовал, послав ему в критический момент опору, дружеское плечо, оказавшееся плечом царя. Благодаря сеансу августейшей психотерапии (хоть и не списанной с боцманского рецепта лечения от морской болезни первогодков, но не менее эффективной) Петрович кое-как сумел взять себя в руки и со стыдом убедился в том, что второе дыхание – это не только спортивный термин.

С тех пор «день позора» вспоминался ему регулярно, будоража злостью на себя за ту, самостоятельно не подавленную слабость. После всего пережитого и передуманного он практически убедил себя, что теперь сможет обуздать эмоции в