Отгоревав положенный православным и мирским уставом срок по безвременно покинувшему ее любезному Степану Федоровичу и осознав себя женщиной вдовой, а потому всегдашней мужниной помощи и поддержки лишенной, она пригорюнилась и слегка поблекла лицом и телом. Но вскоре здраво решила, что она хоть и вдова, но после скорбной, без причастия и покаяния, смерти супруга до конца дней своих освобождена от какой-либо опеки и надзирательства. И неожиданно для себя самой и на зависть знающих ее близко людей Аграфена Леонтьевна вдруг как-то по-хорошему преобразилась и даже чуточку помолодела. Не сказать, чтобы появившийся живой блеск карих глаз особо выдавал ее при люде постороннем, но дворня, что побашковитее, мигом уловила перемены и шепотом начала меж собой общаться по столь неожиданному хозяйскому преобразованию и ждать перемен к лучшему.

И новины те не преминули вскоре объявиться. Через вхожих в покои императрицы знакомцев графиня выхлопотала значительную сумму за верную службу и во имя блаженной памяти супруга Степана Федоровича, долгие годы стоявшего на высоком посту, жертвовавшего здравием своим во имя процветания Отечества российского. Императрица и прежде испытывала теплую привязанность к обремененному многими должностями и обязанностями фельдмаршалу, а после неудачно закончившегося следствия, много о том печальном происшествии передумавшая, выразила свою приязнь и к вдове его, повелев выдать годовой оклад, причитающийся покойному в случае отставки.

Получив те денежки, Аграфена Леонтьевна потратила их с умом и привела особняк, располагавшийся невдалеке от оживленных столичных проспектов, в приличествующий ее положению порядок. Потом она выписала из ближних и дальних деревенек мастеровых, и те перетянули заново пришедшую в негодность мебель, употребив на то шелка и бархат самых нежных оттенков. Таким же манером были обновлены все графские покои, а в ее будуар и спальню еще были внесены китайские фарфоровые вазы и редкие для здешнего климата растения, дающие горькие и непривычные на вкус плоды, зато навевающие при взгляде на них томный и чувственный настрой.

Вслед за тем она разослала подружкам своей далекой молодости, с которыми в годы замужества по ряду причин утратила доверительные отношения, отпечатанные на дорогой бумаге с золотым тиснением приглашения навещать ее в удобное для них время и час. Однако сколько она подружек своих прежних ни ждала, те по неизвестным причинам, а скорее всего, не имея оных, приглашением тем не воспользовались и не почтили вниманием обретшую свободу вдову, кроме легкой на ногу, а потому не замедлившую появиться Марфу Григорьевну Шувалову.

Вдвоем они просидели на подновленном будуарном диванчике допоздна, перемыли косточки всем значительным дамам и их строптивым мужьям, державших жен в крепкой узде, а потому от себя редко отпускавших, и посмеялись вдоволь и всплакнули, осушили не одну рюмочку домашней апраксинской наливки, а потом расстались. После чего Аграфена Леонтьевна навсегда утратила желание вернуть расположение подружек юности и решила вести жизнь собственную так, как Бог на душу положит, то есть особняком и без вывертов, откромсав твердой рукой прежнюю жизнь.

Переполненная прилившими к ней силами, фельдмаршальша обратила пристальное внимание на дворню, число коей определенно ей никогда известно не было.

Дворовый люд появлялся в силу той или иной надобности произвольно, но можно было в движении том усмотреть и некую последовательность. Прилив людской обычно наблюдался во время Успенской, Рождественской и весеннего Николы ярмарок, когда народ деревенский после дел торговых чаще всего слегка навеселе стекался к хозяйскому особняку, ища в его стенах не только крова, но и защиты от полуночных татей. Волей-неволей хозяевам приходилось пускать сермяжный люд во двор, а кого и в людские жилые комнаты.

После отъезда облагодетельствованных барским приютом подвод во дворе долго витал стойкий навозный смрад и дегтярный дух, приводивший Аграфену Леонтьевну и ее сенных девушек, во всем с нее пример берущих, в глубокое уныние. Наезжали и посыльные от деревенских старост со съестными припасами для пропитания господ и барской челяди. А то являлись по собственному желанию гонцы из ближних поместий с поздравлениями господ своих в дни их ангелов небесных, зная, что их не отпустят без рюмки водки и положенных в таких случаях подарков.

При ней же состояли постоянно три незамужние девушки, в обязанности коих входило исполнение малейших желаний и прихотей любезнейшей хозяюшки, которых было ничуть не меньше, чем зерен в мешке. Первейшая из них состояла в том, что она звала горничных своих не иначе, как сенными девками. Прозвание то повелось еще со времен давних, когда при господских домах строились без печей и иного обогрева просторные сени, где девицы должны были находиться всегда под хозяйской рукой.

Но входить в барские хоромы без особого на то приказания им запрещалось накрепко. Как они обустраивались в пристройках своих в лютые зимы, случавшиеся на Руси пусть не ежегодно, но частенько, то одному Богу известно. Хотя при царе Петре строения петербургские возводились уже без сеней, но Аграфена Леонтьевна, выросшая в обычаях исконно русских и строгом родительском пригляде, вобрала манеры и речь их за правило обхождения со всем и каждым. И менять что-то в своем укладе ни при живом муже, ни тем более после его кончины ей и в голову не приходило. А потому, когда слышала новомодное словечко «горничная», то громко фыркала и вставляла при любом собрании свой резон, мол, в горнице в добрые времена жили господа, а к девкам, в прислуге состоящим, то прозвание применять никак нельзя.

Графиня сенных девушек своих по-своему любила и особого пригляда за ними не вела, отпуская частенько в город то с каким поручением, то на рынок, а то и просто воздухом подышать. Не сказать, чтобы девицы пользовались отсутствием стойкого пригляда на дурной манер, как то частенько случается, за что не всегда верно в народе об особах незамужних вздор разный распространяется. Но при известной резвости успевали они побывать и у кумушек знакомых, и с парнями соседскими перемигнуться, словечком перекинуться, а иногда и ночные отлучки случались меж ними.

Но все грехи своих одалисок, питая к ним чисто материнскую слабость и понимание бабских душ их, графиня принимала как детские шалости, хотя не раз выговаривала им о почетности нахождения на столь важном посту при господских покоях. Девки слушали хозяйские рассуждения о великой своей чести, потупив глаза и переминаясь с ноги на ногу. А стоило барыне уйти прочь с осознанием выполненного ей долга, как Аглая с Евлампией прыскали со смеха, а Улька, присутствуя при хозяйской отповеди, корчила гримасы.

К общей радости тем все обычно и заканчивалось, и жизнь сенных девушек текла в том же русле, поскольку ни у них, ни у хозяйки не возникало потребности менять что-либо, кем-то задолго до них определенное. Может, оно и к лучшему, поскольку, как прописано в одной умной книге, «все в этом мире проходит, кроме пороков человеческих». А менять один из них на другой – занятие отнюдь не благое, а даже опасное, ибо враг рода человеческого только и ждет, когда мы начнем изгонять из себя бесов, внутри нас обитающих, чтобы на их место поместить новых, еще более страшных чудищ…