В некоторых случаях смирение перед судом Небесным вдохновляло и мирское сострадание – то самое судебное «милосердие», к которому регулярно апеллирует Франц в своем дневнике. «В ответ на его прошения и молитвы, а также ввиду его страданий под пытками» вору Гансу Дитцу, приговоренному к повешению, смягчили наказание до обезглавливания[361]. Магистрат Нюрнберга не особо заботился о возвращении заблудших душ на путь истинный, используя свое право прощать лишь тогда, когда это укрепляло его положение в обществе. На решение собравшихся в утро казни городских советников наказать «по книге» или «по милости», влиял именно социальный статус конкретного человека, а вовсе не предполагаемое состояние его души[362]. В случае с Гансом Корнмайером, «особенно статным молодым человеком 20 лет… его мать вместе с пятью детьми, двое из которых были его родными братьями… заступилась за него, а также и его мастер [который сам его арестовал], и вся гильдия изготовителей компасов», добившись в итоге казни молодого вора обезглавливанием вместо повешения[363]. Еще более ошеломляющий пример успешного общественного вмешательства мы наблюдаем, когда сережечник Ганс Магер и золотых дел мастер Каспар Ленкер, оба – граждане, были полностью освобождены от обвинений в убийстве после заступничества местной гильдии, ведущего ювелира Аугсбурга, проезжавшего посланника из Лотарингии, а также множества друзей и родственников[364].

Судебные хроники Нюрнберга изобилуют записями о помилованиях заключенных, имевших связи (или особенно удачливых), по просьбе «сиятельных персон», проезжавших через город, от выдающегося богослова Филиппа Меланхтона до герцога Баварского[365]. Даже дети городских служащих самого низкого ранга могли получить выгоду от официального статуса их родителей. Вероятно, Маргарите Брехтлин, осужденной за отравление мужа, помогло то, что она была дочерью сборщика налогов у Госпитальных ворот, так что «в итоге ее казнили мечом из милосердия». Несмотря на совершенные многочисленные кражи, и сын ночного ловчего, и сын начальника округа отделались поркой, и даже Георгу Кристофу (он же Заточка), часто попадавшемуся «вору и молодому каторжнику», помогло то, что его отец служил городским стрелком[366].

Очевидно, что эта склонность советников отдавать предпочтение людям со связями ставила бедных и иноземцев в невыгодное положение, поскольку они редко имели такой же социальный капитал, на который могли полагаться граждане и местные ремесленники. Это же ослабляло и доводы капелланов о необходимости раскаяния, предназначенные осужденным, которые не видели ни малейшего толка даже в симуляции религиозного обращения. Тем не менее советники признавали тот факт, что любое проявление снисходительности с их стороны неизменно приводило к церемонии казни более спокойной и успешной, что в итоге постепенно смягчало их жесткую позицию. Молодой Ганс Корнмайер неоднократно падал ниц перед судом в знак благодарности за то, что повешение ему заменили на обезглавливание, в то время как Никлаус Килиан принялся восторженно прославлять судей и покинул их, возглашая 33-й псалом, много пел и в конце концов «радостно умер». Когда тюремный капеллан принес вору Гансу Дитцу новость о смягчении его приговора до обезглавливания,

Решение о помиловании было еще более ревностно охраняемой прерогативой городского совета. Прошли те дни до Реформации, когда монахиня или юная девственница имела право спасти любого осужденного от смертельной участи. Беременные женщины все еще могли повлиять на судей в некоторых немецких землях, но в Нюрнберге последний такой случай произошел в 1553 году, когда помиловали одного солдата-двоеженца благодаря заступничеству «его [беременной] первой жены и кроме нее еще 16 женщин»[368]. В 1609 году в ответ на прошение двух дочерей Ганса Франца, умолявших членов магистрата о милости, потому что «их женихи не будут жить с ними и не женятся на них, если им придется наблюдать, как их тестя повесят на виселице», повешение заменили обезглавливанием, даже не рассматривая полное оправдание[369]. В народе ходило предостаточно историй о женщинах, которые соглашались выйти замуж за осужденных мужчин, тем самым спасая их от смерти, – самой популярной была швабская байка об одном воре, который внимательно глянул на такую одноглазую невесту, а затем повернулся и полез на виселицу, – но государственные власти с середины XVI века на практике отказывались даровать кому-либо такое право. По всей видимости, раньше оно распространялось и на палача, который еще в 1525 году в Нюрнберге мог спасти осужденную женщину, женившись на ней[370].

Тем не менее похоже, что Майстер Франц, особенно в поздние свои годы, напротив, препятствовал смягчению приговоров. К этому периоду своей жизни он стал свободнее демонстрировать презрение к проявленным актам официального милосердия. Будучи еще молодым человеком, Франц безоценочно отмечает, что вор «за 12 лет до того избежал виселицы в Кульмбахе»[371]. С годами, когда он видит все больше и больше одних и тех же людей, предстающих перед ним, его раздражение неразумным милосердием выходит на первый план. Свою жалобу 1592 года о том, что осужденный разбойник Штоффель Вебер «должен был быть казнен мечом, но он вымолил себе прощение и был наказан в здании таможни», Франц заключает пространным рассуждением и о других опрометчивых помилованиях в недавнем прошлом Нюрнберга. В 1606 году он замечает, что два брата Видтмана, в конечном счете повешенные за множественные кражи, «должны были быть казнены два с половиной года назад, поскольку они были приговорены к смертной казни, но я тогда был болен и исполнение приговора отложили». Ему никогда не нравилось, что Габриэлю Вольфу «сначала нужно было отрезать правую руку, это было решено и приказано, но впоследствии его пощадили». И кажется, Франц искренне был ошеломлен тем, что «крестьянин из Грюндлы, который убил двух крестьян (он их поджидал в засаде) топором, оказался спасен по прошению». Такое милосердие было не только несправедливым к жертвам преступлений – в случае с профессиональными разбойниками, такими как Михель Гемперляйн, которого «три года назад следовало казнить веревкой за кражу, но который был помилован», – они приводили к еще большим страданиям невинных жертв, пока преступников, наконец, вновь не задерживали[372].