130. Сцена

В Троицкосавске начались допросы барона с протоколом. Допрашивали трое. Барон сидел в низком мягком кресле, закинув ногу на ногу, и курил.

- Унгерн фон Штернберг, - сказал Борисов, - это началь­ник разведки Зайцев и адъютант командарма Герасимович. Соглас­ны вы отвечать на наши вопросы?

- Вначале я отказывался, но теперь передумал, - ответил барон.

- Отчего вы передумали? - спросил Зайцев.

- Может быть, к вам применяли недозволенные методы?

- Нет, - ответил барон, - со мной обращаются вежливо, об­служивают хорошо. Вот, дорогие папиросы принесли, - добавил он, улыбнувшись, затянулся и выпустил дым.

- Очень ароматные папиросы, в принципе, я должен был бы молчать до конца, так, как будто врагам досталось мое мертвое тело. Но с другой стороны, имею желание в последний раз поговорить о себе, о своих планах, идеях, толкнувших меня на путь борьбы. Поэтому буду отвечать, поскольку войско мне изменило, и я, следовательно, не чувствую себя связанным никакими принципами. Готов отвечать откровенно.

- Войско вам изменило, - сказал Борисов, - значит разуве­рилось в ваших идеях?

- Идеи тут ни при чем, - ответил барон, - обычные преврат­ности войны. Ко мне переходили красномонгольские части. Плен­ные красноармейцы, зачисленные в мою азиатскую дивизию, сра­жались хорошо.

- Что вы можете сказать о репрессиях? - спросил Герасимович.

- Не помню, - глубоко затянувшись, ответил барон.

- Прошу напомнить, - сказал Герасимович одному из по­мощников. - Зачитайте факты.

- Расстрел в Новодмитриевке двух семей, девять человек с детьми, был совершен с ведома барона и по его личному приказа­нию. Также по его приказанию уничтожена семья в станице Концеранской, захваченные в Гусиноостровском комсостав и политработ­ники расстреляны также по личному приказу. По его же приказу за­мучен пытками и расстрелян попавший в плен у Шабартуя помначштаба бригады товарищ Канихбах.

- Теперь вспомнили, барон, - спросил Герасимович, - или продолжать чтение о вашем терроре?

- Не надо, - ответил барон, - достаточно. Это не террор, а необходимость избавиться от вредного элемента.

- Семьи коммунистов расстреливались по вашему приказа­нию вплоть до детей, - сказал Борисов. - Вы отдавали такие приказа­ ния?

- Я отдавал общие приказания о борьбе с вредными элемен­тами, - ответил барон.

- О детях вы давали приказания? - крикнул Герасимович. - Да или нет?

- Товарищ Герасимович, возьмите себя в руки, - сказал Бо­рисов.

- Вы, гражданин Унгерн, приказывали расстреливать детей?

- Это было сделано с моего ведома, - нехотя признался ба­рон.

- Для чего? - спросил Борисов.

- Чтоб не оставалось хвостов, - ответил барон.

- Чтоб не было хвостов?! - крикнул Герасимович. - Твоих бы детей так, кровавый барон!

- У меня нет детей, - спокойно ответил барон, - я одинок.

- Вы не раскаиваетесь? - спросил Зайцев.

- Я исполнял свой долг.

- Долг убийцы! - крикнул Герасимович. - Чего с ним цере­мониться, расстрелять или шашками изрубить, как он велел изру­бить Абрама Канихбаха.

В этот момент в комнату вошли двое, широкоплечий воен­ный с орденом на гимнастерке и высоколобый с бородкой a la Троц­кий в полувоенной тужурке. Допрашивавшие вскочили и встали по стойке смирно.

- Что тут за крики, товарищ Борисов? - спросил военный.

- Ведем допрос барона Унгерна, товарищ Блюхер, - отве­тил Борисов.

- Отчего же крики? - спросил высоколобый.

- Товарищ Шумятский, - сказал Герасимович, - трудно спо­койно воспринимать циничные ответы убийцы. С комиссара Каних­баха он велел с живого содрать кожу. Абрам Канихбах был моим личным другом, - добавил он.

- Кровавого барона тоже бы так по кускам резать.

- Меру наказания решит революционный суд, - сухо сказал Шумятский. - Мы не варвары. Такие, как барон Унгерн, должны почувствовать на себе и продемонстрировать другим неумолимую справедливость революционного закона.

- Можете идти, товарищ Герасимович, - приказал Блюхер, - вы здесь больше не нужны.

- Слушаюсь, товарищ командующий, - ответил Герасимо­вич и вышел.

- Хороший командир, - глядя ему вслед, сказал Блюхер. - Но после контузии нервы у него не в порядке. Нам нужны люди с крепкими нервами. Затем он обратился к барону:

- Вот вы какой, барон Унгерн.

Блюхер подошел и сел напротив барона.

- Я командующий армией Василий Блюхер. Хорошо вы нас потрепали.

- Сил было маловато, - ответил барон, - если бы мне по­больше артиллерии и бронемашин, никто бы из вас не ушел.

- Когда наши части повели наступление на расположение ваших войск, вы сразу отошли, отчего?

- Отошел на двадцать верст к устью пади Шабаргол, - отве­тил барон, - от пленных у меня были сведения, что отряд Щетинкина заходит мне в тыл.

- Почему не оборонялись?

- Скажу честно, - подумав, ответил барон, - я не могу обо­роняться. У меня нервы не выдерживают. Атаковать же не было воз­можности по условиям местности: с одной стороны река Селенга, с другой - скалы, занятые красными войсками. Но я всегда был уве­рен, что вы с пехотой никогда не сумеете меня изловить. Пехотных частей я не боялся. Тыла и баз, к которым я был бы привязан, у меня не было. Ненужные обозы заранее были отправлены мной на запад. Я ни к чему не был привязан и всей своей кавалерийской массой мог атаковать в любом направлении в любое время. Мне странно было ваше намерение окружить меня пехотными частями.

- Да, у нас еще мало военных профессионалов таких, как вы, - сказал Блюхер. - Отвергая ваши идеи, как военный професси­онал я уважаю в вас достойного и храброго противника.

- Скажите, каково ваше отношение к коммунизму? - неожи­данно спросил Шумятский.

- По моему мнению, - ответил барон, - Интернационал воз­ник в Вавилоне три тысячи лет назад.

- Вы это серьезно или иронизируете? - спросил Борисов.

- Ответ абсолютно серьезен, - сказал барон, - ирония тут неуместна. Ирония мне не свойственна как проявление упадочниче­ства западного мироощущения. Конечно, я имею в виду строитель­ство Вавилонской башни, но не только. В христианской традиции Вавилон - символ сатанинского начала, мать всякого блуда и всех ужасов на земле,