Морис, продолжавший свою историю, и Августин с Августеном остановились его послушать, а он рассказывал:

— Все же мы были братьями, мы всегда дружили, и лишь золото нас разделило… Помните, кто следил за мной, когда я работал на склоне? Я сделал вид, что ни о чем не подозреваю. Вечером я спустился, как обычно, на сеновал. В углу стояла корзинка. Взяв из нее буханку, я увидел внизу листок бумаги, на котором было что-то написано. Меня удивило не то, что откуда-то взялась там корзинка, а лежавшая в ней записка. Мы никогда ничего не писали, если только дело не касалось расчетов. В записке Жан сообщал мне, что должен пойти в деревню и вернется не раньше следующего дня. Я долго не мог заснуть, думая о записке и пытаясь связать сказанное в ней с тем, что случилось днем. Ночь стояла безлунная, но высыпало невероятное количество звезд, как часто случается в конце лета, когда кажется, Господь Бог перестает их считать, желая вдосталь одарить нас ими прежде, чем они исчезнут совсем. Свет их проникал во все щели, словно пыль, когда подметаешь. В конце концов я, должно быть, задремал. И вдруг мне чудится, что кто-то толкает дверь. Вначале, едва приоткрыв глаза, я подумал, что это сон. Но дверь сама по себе тихонечко отворялась, вот она отворилась еще больше, я продолжал лежать, не двигаясь. Кто-то бесшумно вошел. Подошел к моей одежде, взял ее, вышел, вернулся; подошел к корзине, к башмакам, повертел их; обшарил углы, поискал рукой за прибитой к стене дощечкой; после поглядел в мою сторону, но явно мешкал. Постоял в нерешительности, пожал плечами и вышел. Так же тихо, как и вошел, потому что был босиком. Я видел, как опять отворилась дверь, звездный свет мелькнул на полу. И в тот же самый момент я поднялся. Распахнул дверь и крикнул в ночи:

— Жан!

Он не остановился. Шел так, будто не слышит. Я закричал еще громче:

— Послушай, Жан! Я ведь не спал!

На этот раз он обернулся. В той прежней жизни все портило себялюбие.

— Ежели не спал, то, стало быть, притворялся!

Я не мог удержаться:

— Жан, тебе не стыдно?!

Я подошел еще ближе, меж нами было всего несколько шагов. Два брата стояли под луной. Он выставил вперед голову, словно нападающий бык.

— Ну-ка повтори!

— И повторю, потому что это правда…

Он ударил меня наотмашь, я едва не свалился на спину. Я набросился на него. Он упал. Я упал на него, двумя руками схватил за горло. Под луной были два брата. Я видел, что он раскрыл рот, воздух больше не попадал внутрь. Он двигал ртом, будто жевал, представьте, так привязанная к колу коза тянется к траве. Мне стало страшно… И в последний момент, к счастью для меня, я отскочил и что было сил бросился прочь, но с тех пор мы с братом не разговаривали. Потом он умер. И где он теперь? Скажите же, что мы были в то время за люди?..

Уже совсем стемнело. Пьер Шемен убрал трубку в карман. Адель Жену уложила малыша. Летучие мыши тоже устроились на ночлег, они устают быстро.

Те, что еще оставались, пожелали друг другу спокойной ночи.

Слышалось, как одна за другой закрываются двери. Больше не надо было поворачивать ключ в замке.

Помнят ли люди? В деревнях прежде бывало, повсюду темень, но освещены два-три окна, самих домов уж не видно, а окна вызывают мысли об упавших звездах.

Тогда говорили: «Кто-то болеет». Смотрели на зажженный свет, говорили: «Наверное, кто-то при смерти». Говорили: «Что-то стряслось». Говорили: «Корова телится». А иногда, когда по ночам гремела гроза, все окна зажигались, словно от молний, и люди одевались, были в опасности, и жизнь каждого из нас могла быть отнята в любой час, как и все, чем мы обладали.

Ночной сторож совершал обход с фонарем, и это был еще один огонек, он двигался.

Вдоль канав проходил ответственный за подачу воды, передвигая дощечки, служившие чем-то наподобие шлюзов, — еще один перемещающийся огонек.

В спокойные ночи следовало быть настороже.

В самые красивые, звездные ночи. В ночи под звездами и тогда, когда звезд не было вовсе. Все время, в любое время года, случиться могло всякое.

Люди жили в постоянном беспокойстве, без конца ворочались, лежа в постели, недомогали, им снились дурные сны. И все боялись будущего и сожалели о прошлом…

VIII

Питом в прежней жизни был кровельщиком. Однако, когда наступала зима, он менял профессию на другую. Тогда, раньше, в иной жизни.

Происходило это из-за обильных снегов, укрывавших крыши огромной белой периной. Но мудрый Питом не кручинился и, имея вторую профессию, просто менял ремесло, занявшись изготовлением ликера из корней горечавки, что не только приятен на вкус, но и целебен при всех болезнях.

Он откладывал в сторону топор и еловую дранку (служившую ему вместо черепицы) и, запустив пальцы в бороду, шел посмотреть, что там творится с чаном, где в теплой воде ферментировались корни, а потом зажигал для перегонки огонь.

Он преспокойно ждал, когда пройдет зима и снова настанет весна, когда со смотрящих на север крыш сойдет последний снег, а сам он сделает для следующей зимы новый запас кореньев.

Питом был маленьким старичком с голубыми глазами, раскрасневшимся лицом и белой бородкой. Он считал, что все следует очищать, ничего на земле не бывает без примесей.

Так было в прежние времена на земле. Была у него такая идея. И возникла она, когда он сидел возле аппарата и смотрел, как из огромного количества мутной жидкости капля за каплей медленно вытекает лишь литр или два.

Что значило очищать? Он видел, что пена не просачивалась, горечь тоже, и эта сморщенная пленка, образующаяся на поверхности жидкости в чане, тоже. Просачивалась лишь душа и душа души. Так что процесс заключался в том, чтобы вначале с помощью брожения отделить хорошее от плохого, а затем все хорошее сохранить.

Собрать все хорошее и выделить из него лучшее посредством последовательного отбора, — как и делал Питом, — маленький, спокойный старичок, сам заботившийся о хозяйстве, перешивавший одежду, вязавший себе носки.

Он ходил отыскивать корни на вершины гор, на простершиеся там пастбища, где среди объеденной травы издалека виднелись высокие желто-зеленые стебли с большими листьями. Его интересовало лишь то, что было спрятано, утаено.

Он заранее умел отличить растения с хорошими корнями от тех, которые ни на что не годились, не обращая на те никакого