футов высотой, где-то гладкий, как ладонь, а в других местах — изборожденный выступами, трещинами, расселинами, карнизами, но нас это не останавливало. Жан следовал за мной молча. Мы молча понимали друг друга. Между нами уже был тайный сговор, что мы пойдем до конца, любой ценой. Надо было цепляться руками и краями подошв, все выше толкать друг друга спиной или коленками, как трубочисты, оказываться порой на выступах не шире ступни, а потом хвататься за осыпавшийся комьями скользкий дерн, но ничто нас не останавливало, ибо нас захватил демон. И в конце, когда мы оказались в месте, похожем на широкий уступ, пологий такой скат, где уже не было травы, а только чистая и растрескавшаяся порода…

Он вдруг замолк (и, может быть, если бы на него взглянули пристальнее, увидели бы, как блестят у него глаза) и затем продолжил:

— И вдруг лоза стала тянуть прямо вниз. К счастью, я крепко ее держал, иначе бы она выпала, настолько толчок был сильным. Словно ударила хвостом форель. Мы побледнели. У нас перехватило дыхание. Мы уставились друг на друга. И в то же самое время не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Уже не знаю, который был час, время больше ничего не значило, а ведь я, не чувствуя этого, губил то небольшое число дней, что нам дарованы свыше. Мне следовало прятаться от людей и лгать. Каменистая дорога была слишком длинной и утомительной, я спускался со скал на веревке. Это мы с братом ее закрепили, и, как только я заканчивал работу и подымался, сразу ее убирал. Я работал голый, как сосланные на каторгу, не имея воды, кроме той, что приносил в бочонке, не имея ничего, кроме небольшого количества воды, хлеба и сыра. От зари до зари. С раннего утра и до позднего вечера. Совсем голый, то под палящим солнцем, то под затяжными дождями и грозами, не имея инструментов, кроме мотыги с лопатой, копая вначале мотыгой, а потом выбрасывая осколки лопатой, всегда один, не с кем обмолвиться словом, ничего, чтобы отвлечься, кроме дыры под ногами, в которую я погружался все глубже. Я чувствовал, как по телу течет выделяемая им влага, будто шел дождь, с меня лило, и вокруг на скалах оставались черные пятна: мне было все равно, что это за дождь, идет ли то настоящий дождь; говорю, я был безразличен к миру, ко всем хорошим, прекрасным вещам мира и к тому, что истинно. Я добрался до глубины трех метров, ничего еще не найдя, брат спрашивал меня: «Ну что?» Я отвечал: «Ничего!» Я страшно исхудал. И снова брат спрашивал: «Ну что?» И снова я отвечал: «Ничего!» Но чувствовал, что он смотрит на меня с недоверием. И так продолжалось еще какое-то время, а потом однажды, когда я отдыхал, сидя возле ямы, я услышал, как катятся камни. Брат следил за мной, забравшись по склону чуть выше…

VII

Его звали Августен, ее — Августин.

Они тоже встретились, хотя в прошлой жизни их разлучили. В прошлой жизни они умерли, так и не увидев друг друга, и вот они вместе.

Он должен был идти издалека, должен был прийти из далеких мест, с берегов озера[19], преодолев путь в несколько дней, но любовь призывала любовь. И, когда голова его показалась над ямой, — когда он все еще был вдали от нее, у самых вод, что вначале сияли, заменив собой ледники и снега, — только он поднял голову над могилой, как сразу услышал зов, — она уже призывала его.

Он не сомневался, он не мог ошибиться, — она звала его, — он поднялся на ноги.

Вначале над землей показалась голова, потом предстало свету все тело, но, пока он выбирался наружу, тело само поворачивалось в нужную сторону.

Ему не надо было видеть, он мог быть слепым, как Бе. Его словно вела какая-то сила, она держала его за руку, беспрестанно притягивая к себе. Даже если бы он не хотел идти, все равно бы пришел; он не знал, хочет ли он идти или нет; ему даже не надо было себя спрашивать. Он долго шел по дороге, что ведет вдоль озера на восток, к рассветам, в ту сторону, где стоит Иерусалим. Небо побелело, порозовело. Он шел на заре, шел в полдень, продолжал идти вечером, небо над ним окрасилось в зеленый оттенок. Люди повсюду были прекрасными и счастливыми, вокруг простирались виноградники, перед домами сушились кукурузные початки, под навесами возле конюшен на сетках в решетчатых проходах сушились на сквозняке орехи. Стоявшие у дверей женщины спрашивали: «Хотите у нас передохнуть?» Ему стелили постель. Денег за ночлег никто не просил. Никто даже не спрашивал, как его зовут. Имена больше ничего не значили.

Ему стелили постель. Он спал на добротной кровати. Вставал спозаранку, вместе с хозяевами дома, и снова пускался в путь. И так, постепенно, удалился от озера и пошел по простиравшейся за ним большой долине вдоль реки, что течет среди двух горных цепей, которые становятся все выше и выше.

Горы все приближались, в конце пути сросшись почти вплотную, оставив перед ним лишь узкий проход меж скал, но он по-прежнему шел вперед, настал полдень, и он миновал проход.

И вновь перед ним простерлась долина, это было в самом конце, надо было дойти до самого края.

Она ждала его в лесах Сьерна. Она знала, что он придет, он знал, что она ждет.

Невозможно жить врозь, невозможно быть порознь, если люди созданы, чтобы быть вместе. Это случилось в лесах Сьерна на каменистом склоне, разделенном двумя просеками, по одной струится вода, по второй вьется тропинка.

Это было прямо под водосбором, как звалась прежде эта ирригационная система каналов, которые проложили еще в прошлой жизни и те поднимались высоко в горы, чтобы на протяжении всего лета по ним стекала вода. Водосбор был по-прежнему на месте, и текла в нем все та же вода, все под соснами было, как и тогда, сами сосны тоже не изменились, по-прежнему возвышались тут красные стволы, оголенные до самого верха, лишь где-то там, высоко, выпускающие скудное ветвистое оперение.

Они вместе сели на краю канала, Августин опустила руку в воду:

— Вода такая же прохладная, как и прежде.

— Неудивительно, если знать, откуда она течет.

Прекрасные ледники по-прежнему возвышались на вершинах гор, за деревьями, над поросшими травой гребнями, над последними в вышине лесами, над пастбищами и скалами, они продолжали