сиять нам оттуда, по-прежнему высились в небе, средь ветвей переливаясь оттенками, то розовыми, то желтыми, то синими, все в серебре и золоте, в зависимости от часа. И Августен, показывая на них:

— Видишь, она спускается с самых вершин, мы поднимались туда для починки, но и там я о тебе думал. Он взял ее за руку. — Дороги внизу казались похожими на веревки, дома — на песчинки, деревенские крыши соединялись в зеленое пятно, но я все же различал то место и говорил себе: «Она там!», мне даже казалось, что я тебя видел.

Он держал ее за руку, вода текла, захлестывая берег, беззвучно, они пустили по ней маргаритку, чтобы посмотреть, как ту уносит поток, очень скоро она исчезла, словно кораблик.

Они пустили по воде соломинку, за нее уцепился тонувший муравей.

Они пустили по воде послание, послание сразу умчалось, они видели, что ему потребуется совсем мало времени, чтобы доплыть до деревни. Послание гласило: «Наилучшие пожелания от счастливых счастливым!»

Вода по-прежнему текла, но времени больше не было. Пусть вода течет дальше, нам нечего опасаться, она больше не уносит каждую секунду частицу жизни, эта картина не имеет прежнего значения, ибо вода течет, а жизнь — неподвижна.

О, нет! Теперь ничего не меняется, ничто более не изменится! Они отыскали здесь все, что любили прежде; все, ими любимое, никуда не пропадет. Они вспомнили, как вырезали ножом на стволе свои инициалы. Принялись искать это дерево, им не пришлось долго ходить.

Прислушиваясь, они вновь различали возню ловкой белки, грызущей скорлупки. Словно шуршал листьями легкий дождик. Затем в воцарившейся тишине они вновь слышали стук собственных сердец.

И понимали, что все перемены заключались в ином.

Он говорил:

— Ты помнишь?

Они понимали, что все перемены заключались в них самих. И говорили друг другу:

— Ах, как же мы мучились!

— Я искал тебя и не мог найти!

— Я ждала тебя, а тебя не было!

Она была небольшого роста, вся кругленькая, все тело усыпано веснушками. Звалась она, стало быть, Августин.

А он, стало быть, звался Августен. И, когда они в прошлой жизни пошли вырезать на дереве свои имена, то вдруг спохватились, что имя у них одно на двоих.

Она говорила:

— На белье, наверное, нужно вышивать по две «А»?

Он говорил:

— Можно обойтись и одной, да и работы меньше…

О, гадкая плоть! Гадкая маленькая фигурка! Он прекрасно знал, что Августин некрасива. Но он любил ее такой, какая она есть, все остальное было неважно.

Люди смеялись над ее рыжей шевелюрой, для него же не было ничего прекраснее, чем рыжие волосы.

Ее гладкая кожа была вся усыпана веснушками, что переходили одна в другую, но, когда он на нее смотрел, сердце выпрыгивало из груди от нежности, и напрасно взгляд, играя, старался сосчитать эти веснушки.

Он держал ее в объятьях:

— Малышка, а что, если мы скормим твои веснушки крольчатам?

— Да ты что, они разжиреют!

И он смеялся, и она смеялась, но потом их разлучили. Так было тогда на земле; он снимал шляпу, она крестилась, они как раз проходили мимо распятия. Она поворачивала направо, он шел налево, так было тогда на земле; они подбадривали друг друга, говоря, что в конце концов их дороги сойдутся.

Увы! Они не знали, какие тяготы им предстоит пережить. Ее отец был против свадьбы, ей больше не дозволяли выходить из дома одной. Он по ночам бродил вокруг ее дома, но напрасно. Он приходил, вставал под деревом, ждал под кроной, и сердце взывало к ней — никто не отвечал. Так было в прошлой их жизни. В конце концов он решил, что все было обманом. Люди будто держали чашу, обходили с нею фонтаны, но у чаши не было дна. Все вам твердило о счастье, и нигде вы его не находили. В той другой жизни, в ненастоящей жизни, и в конце концов Августен почувствовал великую горечь, он сказал себе: «Что ж, тем хуже! Раз я страдаю, пусть и она страдает!» Еще он сказал себе: «Если б она и вправду мной дорожила, то нашла бы способ прийти!» Люди внезапно становятся злыми, обида одерживает верх. И однажды ночью: «Это последний раз!» Уже настала осень, когда над склонами, будто поломанные крылья, простирается печальный туман. Она тоже не сомкнула глаз той ночью, только он не мог этого знать. Она ждала его, он об этом не знал. Света у нее в окошке не было. Как он мог знать, что она, как и он, не спит? Что она зовет его, что и она зовет сквозь толстые стены и тяжелый воздух, в отчаянии, как и он?..

Но вдруг она поднялась. Открыла дверь, спустилась по лестнице, отодвинула большой ржавый засов. Ее влекла какая-то сила, с которой она не могла ничего поделать. Никто ее не слышал. И вот перед ней ночь, влажный ледяной воздух, она в ночной рубашке, без туфель, без чулок стоит в грязи, и, тем не менее, никогда еще не было такой свежести в воздухе, такой прекрасной ночи, такой легкости! Как же она бежала! Возьми меня, уведи меня, делай со мной все что хочешь, нет у меня больше ни отца, ни матери, никого, только ты!.. Но его уже не было. Верно, он отчаялся ждать. Напрасно она искала его во мраке, шаря руками, его не было. Не было его и на следующий день, и через день, и через месяц, и через год, и все следующие долгие, шедшие великой чередой года, пока она старела и думала: «Все кончено!»

Но нет, не кончено. То, что казалось концом, было только началом.

Они вместе вернулись в деревню, вместе прошли под распятием.

Люди видели, как они идут по дороге, она говорила им:

— Я привела возлюбленного! Он вернулся! Он будет жить с нами!

Теперь люди живут там, где им хочется, там, где им нравится.

Вечерело, люди повсюду садились на лавочки перед домами.

По вечерам они садятся все вместе, и это прекрасно! О, старый деревенский обычай собираться после рабочего дня, когда свежий воздух зовет побыть еще немного на улице, не уходить сразу в дом. С коровами уже управились, детей уложили в кровати, взрослые только что поужинали. О, старый сладостный деревенский обычай, который люди сохранили, и, как прежде, одни сидели, другие стояли. Кто-то доставал жевательный табак, кто-то курил трубку. Птицы, порхая с места на место, шумели возле карнизов.

Мелькали, будто на ниточках, летучие мыши. Здесь же был золотоискатель